Тоска по Лондону - [29]

При досмотре из моих вещей вышвырнули стеклянный контейнер с прахом. Напрасны были мольбы.

Нас отпустили в эмиграцию.

Пепел из долины отправили насильно.

А ведь в этой могиле была моя родина. Ее выкинули вон.

Грязный титский правитель, что ты наделал. Ты сам осквернил и проклял землю, которой владел и правил.

* * *

За окошком желтоватая фонарная мгла. Не спится.

Только что окончил БАЛЛАДУ О ПЕПЛЕ. Разумеется, не в тот день, в какой начал. Много дней прошло и много вечеров. Сперва удавалось держать себя в узде и не допускать эмоций. Недолго.

Описывал показания. Вычеркивал. Снова описывал, до чего додумывается и что не колеблется осуществить божье творение, и снова вычеркивал в слезах. Глотал таблетки, капли, водку.

Вовсе не уверен, что «Баллада» легла на подобающее место. Это место в самом почти начале я не отводил ей, она сама его взяла. Это рубеж, до которого я сумел ее дотащить. Теперь где упала, там и будет лежать. Уж я-то не стану тревожить пепел в угоду своему вкусу. Да упокоится в мире.

Но ты, Эвент, уже, наверное, потерял нить. Я и сам на грани того же. Давай разбираться.

Помнится, начал я с того, что первая фраза опуса меня удивила, но я ее не тронул. Потом, как водится, стал тягуче пояснять, почему не похерил ее к чертям собачьим. И чуть не нагородил вокруг предполагаемой причины сорок бочек арестантов: дескать, с войны начинается моя биография, война в самой глубине души… А ты, небось, и уши развесил, Эвент. Чушь все это, хотя бы и искренняя.

Да, я начал той фразой, она словно была мне предложена. Быть или не быть эпизоду — это решается чем-то, до чего нам не докопаться. Но быть или не быть обороту, решает кокетливый чертик красноречия. На сей раз он сыграл со мною отменную шутку. Я прельстился исторической полновесностью фразы и решил ее не трогать. Все-таки столько лет в литературе, найду поворот, и вынесет она меня, куда надо.

Как бы не так. Выносит она меня совсем не туда.

ГЛАВА 4. НЕ ПИШЕТСЯ

Бывают такие дни.

Ничего пройдет.

А если не дни? Если недели, месяцы? Не пишется — и все, хоть узлом завяжись. Балладой о Пепле словно пробку забил: ни слова.

С другой стороны, срочность не подталкивает, читатель не ждет.

А ждал бы? Или — если бы его вовсе не существовало?

Царапал бы. Зуд потому что. Творческий, не успокаиваемый мазями. Ни даже — да простит мне Фрейд — сексом. Писал бы и даже рассчитывал на читателя, хоть на единственного. Даже оставшись последним жителем Земли.

Тем паче что я не последний. И, надеюсь, им не стану. Так что царапанье мое не совсем уж бессмысленно.

В эпистолярном наследии обожаемого Мандарина такое нашел однажды местечко: «А, знаешь, неплохая идея — работает себе этакий молодчик, лет до пятидесяти ничего не публикует, и вдруг в один прекрасный день издает полное собрание сочинений, и на том баста.»

Эффектно, ничего не скажешь. Мандарин вообще склонен был к эффектам. Француз! И все же не осуждаю коллегу, ему в пору высказывания было двадцать шесть, он усердно думал о жизни, но еще не о прожитой. О прожитой думается иначе. В частности, ничего не можешь подытожить. K тому же складывается четкое понимание, что другим и вовсе лезть нечего. Тогда, поскольку упования остаются на высший суд, коему не нужны свидетельства и документы, возникает замысел куда более интересный: написать все как было с твоей точки зрения, с предельно достижимой объективностью, скрупулезно отредактировать, перепечатать в одном экземпляре, черновики и наброски уничтожить (крайне важно!), а единственный экземпляр уложить в тайник, самому не заглядывать и никому не показывать и, по совету Вергилия, хранить девять лет. Или год, если чувствуешь, что больше не протянешь. Потом перечесть, внести поправки (на восприятие читателем с точностью до наоборот), облить керосином и сжечь.

Вот это идея. С керосином, притом!

Понимающие люди так не поступают лишь из материальных соображений.

Во время оно, выслушивая с глазу на глаз устные рассказы Осторожника, я возбужденно спрашивал: почему вы этого не напишете?

А что я тогда стану кушать, отвечал он.

Осторожник был близким другом Наставника. Другом юности. Юность обоих пришлась на грустные времена, друзья вокруг исчезали ежедневно и бесследно. Юнцы прилепились к титской кинематографии. Они страстно любили искусство. Их любовь была безответной и грустной, поскольку выживание тоже стало искусством. А искусство выживания несовместимо с созданием шедевров. Впрочем, если шедевр революционный… Но для этого Наставник с Осторожником недостаточно любили революцию. Им не пришлось прозревать, но то же сделало их жизнь тусклее. Революция не ослепила их даже временно. И список великих у них был иной. В чем и коренился секрет влияния Наставника на твоего, Эвент, покорного слугу.

У Наставника с Осторожником был свой метод отбора, вернее, допуска людей в свое окружение, метод более строгий, чем тот, что принят титскими спецотделами. В результате четырехлетнего знакомства и тесного общения с Наставником, наблюдавшим мое достойное жалости единоборство с госиздатовским левиафаном, я был допущен к Осторожнику. Сперва обменивались информацией об активности комаров на Карельском перешейке и об уровне хищений в нашем литприюте. Потом Осторожник отверз уста. До тех пор мне не приходилось слушать устные рассказы людей, книгами которых я зачитывался. Конечно, я понимал, что люди не обязательно говорят столь же красиво, сколь пишут, и все равно разочарование было неописуемо. Меня захлестнул поток всяких «Эээ… Ммм… Нууу…»