Тоска по дому - [108]
— Ладно, — говорю я, — тетя Женя, давай работать. А то еще дождь пойдет, вон как парит, ничего не успеем.
Две бутылки краски, кисти, совок, веник, лейку, садовые ножницы — все это мы достаем из сумки, и она еще далеко не пуста.
— Может, ты сначала покушаешь? У меня там курица, и рыбка, и пиво… Ну-ну, ладно, потом, потом.
Мы начинаем работать. Мы ходим к колонке, набираем воду, мы спокойно и деловито протираем ограду и камень, как протирали бы мебель, мы подвязываем кусты, пропалываем грядку, подстригаем ветки чужого, соседского тополя, слегка загораживающие наш памятник. Здесь, у нас, на крохотном квадратике — ботанический сад. Несметное множество различных трав, цветов и кустов, кажется, что все это растет не из земли, а друг над другом, в два или три этажа.
— Ужасно, — говорит она ворчливо, — как у меня здесь запущено! Каждый раз пытаюсь привести в порядок, и все не выходит. Вот это, мне сказали, красивые цветы, я вырвала анютины глазки, посадила их, а они так и не расцвели. А клубника немножко цвела, но ягод не будет, я уверена, потому что мешает вот этот куст, заслоняет солнце, и дождей же сколько времени не было, ну что я поливаю раз в неделю, разве это достаточно? Там у дедушки только одно дерево, зато подметешь — и чисто, аккуратненько, а здесь, у Мишуни, такой беспорядок, как ты считаешь?
Я никак не считаю, ничего не знаю, может, лучше, чтоб было густо, а может, чтоб чисто, кто поймет эту кладбищенскую эстетику?
— По-моему, — говорю я, — все хорошо. Только давай оборвем траву вдоль ограды, чтоб удобнее было красить.
Она с радостью хватается за эту траву — объективно нужное дело.
А потом мы с ней красим в две кисти, я снаружи, она внутри, и она работает быстрее и лучше. Работа нудная и кропотливая, мелкие чугунные завитки, попробуй заполни их все без пропусков, чтобы пыльно-серое стало блестящим и черным. И халтурить — как-то душа не лежит, невозможно себе позволить. А солнце жарит, прожигает спину. Она сняла, наконец, свой плащ, осталась в синем сарафане и черной косынке.
— Ой, только бы не было дождя, пропадут все наши труды!
— Ничего, — говорю я, — это битум, сохнет моментально.
Я прохожу еще только три стороны, а она уже закончила и идет мне на помощь.
— Там, внутри, удобней, — оправдывается она, — не надо ходить, только поворачивайся.
А потом мы сидим на соседней чужой скамейке, я сдираю крышку бутылки об острие чужой ограды, пью пиво, посасываю рыбку. А она все поглядывает туда, к нам, хозяйским, нетерпеливым взглядом, и порывается встать, и снова садится.
— Все! — говорю я. — Дело сделано. Сегодня уже больше ничего нельзя. Вымажешься, да и краску сотрешь. Успокойся.
Она склоняет набок седую голову, виновато улыбается.
— Ничего получилось? А? Как ты считаешь?
— Хорошо, — говорю я. — Просто хорошо!
И внутренне ежусь от этого слова, отнесенного все-таки, как ни крути, — к могиле…
— А верхушки серебряным — это уже потом, как-нибудь я сама…
— Ну что ты, что ты, — вру я великодушно, допивая пиво, — зачем сама, через недельку подъедем…
Она снова улыбается своей узкой, стесненной улыбкой, она благодарна мне за намерение.
Небо между тем с удивительной скоростью заполняется серой массой, и когда мы доходим с ней до ворот, уже падают первые великанские капли.
Настоящий дождь застает нас в автобусе. Все вышло очень удачно.
— Неудачно вышло, — говорит она, будто мне отвечая, — вся наша работа насмарку.
— Да нет, — говорю я, — ничего подобного, это битум, сохнет моментально…
— И к дедушке не успели, как нехорошо, я и в прошлый раз не была… Может, заедешь ко мне? — спрашивает она безо всякой надежды. — Я сварила такой чудесный борщ, а есть некому, все мои на даче…
Отчего-то я вдруг соглашаюсь.
И вот мы сидим у нее на кухне, я — с огромной тарелкой борща, а она — с каким-то диетическим блюдцем из творога, и она наливает мне водки в высокую тонкую рюмку. Я хотел бы сказать ей что-нибудь, что бы ей понравилось, но только не знаю, что же именно, и скажу чужие, пустые слова, и, может быть, так и надо… На губах ее улыбка, а в глазах слезы, она уже заранее предвидит мой тост и как бы произносит его вместе со мной.
— Ну, чтоб все его помнили!
— Пей на здоровье, сыночку. Кто его помнит?
— Как так? Ты его помнишь. Разве этого мало?
— Ах, я… Сколько уже мне осталось… И разве ему от этого легче? Ему все равно…
— Нет! — говорю я как можно весомей и тверже. — Абсолютно не все равно!
— Да что ты, милый, ты что, серьезно?
— Совершенно серьезно! Смерть — это ведь только начало. И сейчас даже самые крупные ученые… И в Америке…
Она ласково смотрит на меня сквозь слезы.
— И ты в это веришь?
— Конечно! — говорю я. — Безусловно, а как же! — и на миг чувствую уютную радость, как если б действительно верил… — И мы нашей памятью ему помогаем, облегчаем его страдания
