Торговец тюльпанами - [21]

Занавеска на окошке кареты задернулась, внутри сгустилась благотворная тень… Вдруг Паулюс, лаская Виллема, коснулся свежей раны на его ладони, и юноша вскрикнул от боли.

— Бедный малыш! — пожалел его ректор. — Как жестоко я поступаю, заставляя тебя куда-то идти, ты ведь совсем недавно лежал на земле без чувств. Но разве я не предостерегал тебя, разве не отговаривал от тяжкого труда на плантациях?

— Одно дело — дергать луковицы, и совсем другое — копать канавы! Уж очень нелегкая досталась мне работа…

— Так неужели ты смог бы ее полюбить? Думаю, не смог бы. Понимаешь, мальчик, бывают люди слабые, бесхарактерные, и цели у них такие же убогие, в то время как другие, более сильные и решительные, замахиваются на великие дела. Удел первых — мышиная возня, удел вторых — свершения высокого полета. Препятствие всегда по росту тому, на чьем пути оно встречается, потому-то у гениев жизнь неспокойная, а у посредственностей — заурядная.

Виллем долго обдумывал эту мысль, обмахиваясь, словно веером, собственной шляпой, и ею же, как от мухи, отмахиваясь от ректора — осмелевшие руки сластолюбца только что распахнули на юноше сорочку. Впрочем, теперь уже это не казалось Виллему таким неприятным, как прежде, возможно даже, он испытывал от их вторжения, от их беглых прикосновений какое-то новое, пьянящее удовольствие.

— Думаете, у меня есть хоть какие-то способности? — вздохнул Виллем, прикрывая шляпой лицо.

— Несомненно.

— Какие же?

— Интуиция мне подсказывает, что, занявшись тюльпанами, ты на этом сильно разбогатеешь.

Паулюс выждал, пока его слова подействуют, — так доктор ждет, пока подействует укрепляющее снадобье.

— Ну, а теперь я вполне могу тебе сказать, что хотел бы иметь такого сына, как ты! Конечно, Элиазар мне дорог, конечно, он достиг таких вершин в своем деле, что многие ему завидуют, но между нами нет ни малейшей близости… Благочестивая матушка воспитала в нем презрение к миру и подозрительность по отношению ко всему человечеству, а подобное воспитание, безусловно, помогает человеку стать выдающимся философом или добродетельным пиетистом[26], но подавляет движения сердца. Элиазар не терпит никаких способов облегчения жизни, никаких удобств, ему ненавистны даже камни мостовой, поскольку ходить по ним приятнее, чем по прежним грязным дорогам. Мой сын порицает тех, кто носит длинные волосы, играет в церкви на органе, танцует на свадьбах, даже тех, кто лечит заболевших бубонной чумой, ибо сказано, что Господь сам спасет нас от чумы… Мне кажется, чтобы Элиазар избрал столь подходящий его натуре сан священника, не хватило самой малости.

— Это вы его отговорили?

— Из милосердия.

— Стало быть, тюльпанами он занимается поневоле?

— Ничего подобного! Работа в саду — единственное мирское занятие, на какое согласен Элиазар. И знаешь почему? Да потому, что в Евангелии сказано, что Мария Магдалина, увидев стоящего Христа в первый же день после положения во гроб, приняла его за садовника.[27] Спутай она его с башмачником — мой сын сейчас кроил бы кожу!

Они расхохотались, и Виллем слишком поздно заметил, что нескромная рука ректора, забравшись ему под гульфик, влезла в штаны. Однако заметив это он и не подумал сопротивляться, только прикрыл смущение невинным вопросом:

— А Элиазар не сердится на вас за то, что пренебрегли его призванием?

— Не думаю, чтобы сын на меня сердился, но его мать, которая мечтала, чтобы в семье был свой пастор, попрекает при любом удобном случае. Пастор! Только этого украшения нашему роду и недоставало!

— Вы так редко упоминаете о вашей супруге… — рискнул вполголоса заметить Виллем. — Мы ведь и ее ждали к ужину, отчего же она не пришла?

Ректор выглянул наружу, узнал сиротский приют и постучал по деревянной стенке, отделявшей их от кучера:

— Эрнст, мы приехали!

Карета остановилась, вместе с ней замер и разговор. Виллем, так и не удовлетворив своего любопытства насчет госпожи Берестейн, на прощанье по-родственному расцеловался с ректором, а выйдя из кареты, увидел, что Петра торчит у открытого окна. Голые плечи девушки были едва прикрыты кружевной косынкой, она перебирала букет, вытаскивая увядшие цветы, вот только на вазу совсем не глядела, зато глаз не сводила с кучера, бросавшего в ответ пламенные взгляды. Старший брат резко, как ножницы отсекают нить, оборвал эти переглядывания.

— Ты чем занимаешься? — крикнул он сестре.

— Сам не видишь? Букет привожу в порядок.

— За дурака меня держишь? Сию же минуту отойди от окна!

Петра повиновалась, надувшись, как ребенок, которого лишили сладкого. Брат, не посмев в присутствии ректора продолжать выяснение отношений, еще раз поклонился пассажиру кареты, а кучеру знаком показал: «Убирайтесь отсюда!» — и Роттеваль, превосходно его понявший, с сердцем хлестнул лошадей.

— Честью клянусь, если еще раз увижу здесь его поганую рожу… — глухо пригрозил старший Деруик, войдя в дом.

И тотчас улегся в постель, с которой поднялся, лишь когда совсем стемнело, разбуженный ударами кулака по деревянной стенке кровати.

— Вставай! За тобой ректор приехал, он ждет!

«Старый петух» занимал особенное место среди двухсот трактиров славного города Харлема, — на иных улицах кабачков было так много, что они стояли бок о бок, деля общую вывеску. Особенным он считался, во-первых, потому, что был в большом почете у торговцев тюльпанами, во-вторых же — хотя это «во-вторых» было не отделить от «во-первых» — благодаря тому, что там подавали вкусное пиво.