Тополиный пух: Послевоенная повесть - [65]

— Да, дядя Антон, — твердо повторил Сережка. — Это он предал…

…В ту ночь Антону не спалось. Он несколько раз вставал, подходил к окну, а потом снова ложился.

Подойдя к окну в который раз, вдруг увидел, что на крыльце Степанидиного дома кто-то стоит. Присмотревшись, отчетливо различил, что стоящих было двое, увидел и то, как они ушли, а утром, когда только начало светать, отправился к немцам. Немцы-то и велели ему не спускать глаз со Степанидиного дома.

Когда уже взошло солнце, из дома вышел Шурка и направился в сторону поповских выселок. Антон устремился за ним. Крался по кустам, как волк, боясь обратить на себя внимание мальчика; у дороги тогда ничего не подозревавший Шурка замедлял шаг, и Антон, сгорбившись, снова крался. Сомнений не было — Шурка шел к священнику.

Спрятавшись в небольшой низине, Антон увидел, что Ольга с Шуркой о чем-то говорят. Когда Шурка повернул обратно, Антон не заторопился за ним, а продолжал наблюдать за домом священника. С крынкой в руках появилась Ольга, пошла к сараю. Вернулась оттуда без крынки. Это Антона насторожило еще больше, и он во что бы то ни стало решил пробраться к сараю. Он подполз к нему с той стороны, где лежали бревна, заглянул в неширокую щель и увидел человека.

Вот здесь-то, у бревен, у него и выпала из кармана табакерка…

— Дальше события разворачивались быстро. Узнав все, что он видел, немцы поехали на двух грузовиках: на одном — за партизаном, на другом — за Степанидой и Шуркой.

В тот же день Сережка уехал в Москву. На станцию его провожал дед. Дед догнал внука уже далеко за деревней и, сойдя с телеги, пошел рядом. Сережке почему-то показалось, что это та самая лошадь, которую он в прошлом году запрягал у дома, когда дед приезжал обедать. «Ну, точно она! И грива у нее такая же нерасчесанная».

Уже скрылись высокие журавли деревенских колодцев и пропал Настенькин лес. Приближались к низине.

— Ты это… — как-то неуверенно произнес дед. — Надумаешь, приезжай… Приезжай когда хочешь… И матери поклон передай от меня…

Деду опять захотелось уговорить внука остаться, но он понял, что Сережка все равно не останется.

Слева до самого леса расстилался луг, а справа начинались поля. Станция была уже совсем рядом. Единственное, о чем жалел Сережка, это о том, что так и не успел подойти к сараю, где прятался партизан, а еще о том, что не увидел Васятку.

Когда последний вагон поезда, на котором уехал Сережка, пропал из виду, Петр Васильевич тяжело вздохнул, нащупал табакерку в кармане и направился в сторону милиции.

Сережка вошел в свой двор и увидел все те же три пятиэтажных корпуса. Потом внимательно посмотрел на четвертый, прямой, длинный.

«А он и вправду похож на корабль, — подумал Сережка, вспоминая чье-то сравнение. — На большой океанский корабль, — который скоро уйдет в дальнее плаванье…»

А в саду все так же кружился тополиный пух… Он был легким, как сам воздух, и потому, наверно, так долго не опускался на землю. Пух лез в глаза, в нос, садился на губы, но не раздражал, а был даже приятным. Может быть, потому, что пришло уже настоящее лето и было совсем тепло?

Вечером мать ему сказала, что Павел Андреевич прислал деньги.

— Какие деньги?

— Деньги… — повторила мать. — Пишет, что это твой гонорар…

Сережка не понял. Видимо, незнакомое слово «гонорар» спутало его окончательно.

— Ну, это он как бы тебе за работу, за то, что ты позировал ему… Вот письмо…

Мать протянула разлинованный листок бумаги и мягко улыбнулась:

— Вот какой Павел Андреевич… Но только я думаю, не надо брать нам этих денег… Обратно их надо отослать.

Она испытующе посмотрела на сына, как бы выжидая.

— Мам, а сколько стоит скрипка? — спросил он.

Сложный возраст

Замечено, если писатель хочет серьезно заявить о себе в литературе, он приходит со своей темой. Тема, с которой пришел Лев Николаев, на первый взгляд может показаться не новой. У нас о детях и для детей пишут много. Но если взять возрастные периоды, то предпочтение в основном дошколятам, младшим школьникам и еще тем, кто уже способен влюбляться. Двенадцати-четырнадцатилетние как бы находятся в тени. Хотя нет никакого сомнения, что это сложный возраст, переломный, легко ранимый. Может быть, именно поэтому к нему так редко и обращаются.

Повесть Льва Николаева «Тополиный пух» — одно из немногих обращений к этому за последнее время. К тому же послевоенные годы тоже редко находят еще свое отражение…

Мне хорошо помнится весна сорок пятого года, высокое небо и море, чистое-чистое, словно снег. На нашей улице, как и в московском дворе, где живет герой повести Льва Николаева Сережка Тимофеев, тоже росли тополя. Но тополя росли пирамидальные, и пуха от них не бывало. Они тянулись вверх по улице, грозные, как стволы зениток. А зенитки, самые настоящие, прятались под ними, укрытые маскировочными зелено-ржавыми сетями.

Подростки тех лет обязательно ходили в чем-то военном — у меня, например, была солдатская шапка с яркой красной звездочкой, мой приятель носил серую шинель. Шинель была подрезана обыкновенными ножницами, не очень ровно. Но на это никто не обращал внимания. Портфели нам заменяли противогазные сумки. Они встречались двух цветов: защитного и лилового. Ходить в школу с лиловой сумкой считалось позором.