Тополиный пух: Послевоенная повесть - [63]

Сережка поднял глаза.

— Да нет! Не обо мне, конечно, память, о тех, кто погиб за всех нас, за меня, за тебя, за маму твою…

Глава ХII

Наступил июнь, и в саду снова закружился тополиный пух. В этом году его было больше, чем в прошлом. Пух летел так, будто кто-то вспорол множество перин и вытряхнул их на улицу. Теперь пух покрывал не только землю, мостовую, но и садился на лавочки, штакетник, крыши подвалов.

У того тополя, на котором была когда-то ржавая пластинка, пух лежал большим сугробом. Он, казалось, был похож на могилу, над которой росло дерево. Но это, конечно, только казалось, потому что вспоминался Минюха и вся та трагедия, которая случилась в саду несколько лет назад.

Как только Сережка сдал экзамены, он заявил матери, что поедет в деревню.

— И правильно! — ответила она. — Что здесь-то в пыли гонять. Лето, говорят, в этом году будет жаркое…

Перед самым отъездом он зашел к Кольке проститься. Увидев его, мальчик обрадовался.

— Заходи, заходи, Сережка! — потянул он его за руку. — Мне вчера в школе скрипку дали, чтобы дома играть… Не насовсем, конечно. Зато она лучше моей…

Скрипка, как показалось Сережке, была такая же, как и та, которую сломали. Он не увидел между ними никакой разницы. А вот футляр был совсем другой — новый, без царапин и даже блестел. Но что Сережку особенно поразило, так это то, что внутри футляра была приклеена какая-то мягкая материя, до которой так и хотелось дотронуться рукой.

Звуки скрипки отодвинули все желания. Кольнуло что-то такое, что заставило опять вспомнить Никольское. Увиделся мальчик, невысокий белокурый мальчик в тоненькой рубашонке. Именно в белой… И ворот на ней распахнут. Мальчик стоит на деревянном ящике, на котором черными буквами написано что-то по-немецки, а на шее веревка. Сережка даже увидел глаза мальчика… И взрослые сейчас его будут убивать.

Музыка внезапно оборвалась, и Сережка очнулся.

— Ты что? — посмотрел он на Кольку. — Играй, играй дальше…

Скрипач опять начал, но на этот раз уже деревня и мальчик пропали. Музыка теперь напоминала Сережке речку, которая все торопилась и торопилась куда-то.

Окончив играть, Колька опустил скрипку, и Сережка заметил, что он поклонился. Это было неудивительно — в музыкальной школе его этому учили. Правда, поклоны были разные. Перед учителем одни, перед ребятами другие, ну а когда уже выступал на сцене, то кланялся как настоящий артист. «Поклон — это благодарность тем, кто тебя слушал», — объясняли ему в школе, и Колька это хорошо усвоил. Однако, выступая в тот день, когда ему сломали скрипку, и кланяясь после своего исполнения, как «настоящий артист», он затем так подмигнул в зал, что моментально пропал весь его артистизм. В секунду он показался всем простой и обыкновенной мелюзгой, на которую вообще можно не обращать внимания, а при удобном случае даже дать подзатыльник.

Бывает так, что человек каким-нибудь одним жестом снимает с себя всю важность. А важность у Кольки была — он играл на скрипке. Однако мальчик никогда этим не кичился. Он никогда не заботился о славе и вообще о том, чтобы все знали, что он играет на скрипке. И правильно делал. Ребята никогда не соглашаются с тем, что отличает сверстника. И не потому, что завидуют, а просто считают, что все должны быть равными. В этом проявляется ребячий демократизм… И не дай бог его нарушить! Сколько уже драм было по этому поводу.

Колька удивился тому, как слушал его Сережка, и тому, как он сказал: «Играй, играй дальше…» А потом удивился еще больше, когда Сережка, засунув за пазуху руку, достал оттуда какую-то маленькую коробку и показал ему.

— Смотри, что у меня есть… — сказал он так, будто это действительно была какая-то очень дорогая вещь.

«Ну и что? — заметил про себя Колька. — Коробка как коробка. Блестит только что-то на крышке, и все».

— Табакерка… — пояснил Сережка. — Партизанская…

Больше он говорить ничего не стал и снова отправил табакерку за пазуху.

На перроне было жарко. Асфальт размяк под палящими лучами, нагрелось все: стоящие на рельсах вагоны, палатки, разбросанные по всему перрону, фонарные столбы…

Хромая под тяжестью чемодана и обгоняя друг друга, спешили люди. Носильщики толкали впереди себя тележки, совсем не заботясь о том, что с них может свалиться какой-нибудь чемодан, узел или пристроенный на самом верху портфель.

— Берегись! Дорогу! — раздавались их зычные голоса, и все, кто оказался впереди, шарахались в сторону. У входа в вагоны стояли очереди, и неулыбающиеся проводники пропускали пассажиров в тамбур.

— Вот наш! — остановилась Надежда Петровна у восьмого вагона. — Здесь поедешь…

В деревню его провожали мать и Максим Матвеевич. Прежде чем Сережка переступил неширокий проем, отделяющий тамбур от асфальтового покрытия, Максим Матвеевич сунул ему сверток.

— Отдашь деду, — сказал он.

Вскоре мать и Максим Матвеевич вместе со всеми, кто был на перроне, поехали куда-то назад — вагон тронулся, а через минуту за окном оказались только рельсы подъездных путей. Потом снова появились дома. Город долго не кончался. Он будто не хотел выпускать поезд из своих каменных объятий и бежал вместе с ним. Наконец пейзаж начал меняться: показались поля, рощицы, сплошной линией потянулись деревянные домики.