Тополиный пух: Послевоенная повесть - [54]

А еще он припомнил школу, драку с Пашкой и разговор с директором.

— А Эдуард Тихонович сказал, чтобы я без матери в школу не приходил, — произнес, наконец, Сережка фразу, которую долго готовил.

— Какой Эдуард Тихонович?

— Завуч…

К завучу Павел Андреевич не пошел, а отправился к директору. Видимо, вспомнил свою беседу с Татьяной Николаевной в той школе, в которой Сережка учился раньше.

Владимир Ананьевич встретил его приветливо, а когда узнал, что он не родственник Сережке, в его глазах даже мелькнула какая-то радость.

…Вся жизнь Владимира Ананьевича была связана со школой. Окончив педагогический институт, он начал работать учителем, потом завучем, а перед самой войной его назначили директором школы. Владимир Ананьевич часто вспоминал то довоенное время, ребят в белых рубашках апаш, девочек в неярких платьях из ситца. Они остались в его памяти взрослыми и серьезными. Может быть, потому, что сам тогда был моложе.

А потом началась война. На фронт его не взяли, и он остался директором мужской средней школы.

Мужская средняя школа военных лет… Во второй смене часто по вечерам не горит свет, и всех отпускают домой. В классах холодно. Не хватает угля топить помещения, и потому на уроках сидят в пальто. Только учителя не надевают пальто в рукава, а накидывают его на плечи. Внизу, в подвале, бомбоубежище. Там стоят некрашеные скамейки и иногда проводят занятия — как будто и вправду на улице бомбежка. На большой перемене приносят завтраки.

Завтраки… Засушенный бублик или булочка, да конфетка в придачу. Но как их ждут в классе!

В субботу на завтрак выдавалась двойная порция — за выходной день как бы… Некоторые завтраков в классе не ели, а, спрятав их в портфели или полевые сумки, которые так были модны в то время, несли домой. Мать шла с этим завтраком на рынок — нужны были деньги, а белая выпечка стоила дорого.

Мужская средняя школа… В ней всегда чувствовалась напряженность, как перед грозой. Так и казалось, что вот-вот что-то обязательно должно произойти, случиться. И случалось…

Со временем для Владимира Ананьевича стало уже обычным подписывать в милицию характеристики, отвечать следователям на вопросы и даже выступать в судах. Но он все равно никак не мог к этому привыкнуть.

Преступления ребят в основном были связаны с воровством, и главным образом воровством денег, карточек, продуктов. Реже случались хулиганства. Но они все-таки были, и даже серьезные…

Разговор Павла Андреевича с этим директором был совсем другой, чем с Татьяной Николаевной. Художник не стал ни о чем просить Владимира Ананьевича, а начал рассказывать о Сережке все, что знал, — рассказывать искренне, откровенно, эмоционально. Не мог уже, видно, говорить о нем по-другому. Павел Андреевич не оправдывал Сережку ни в чем, не защищал его. Впрочем, Владимир Ананьевич тоже уже многое знал о Сережке и потому, наверное, так часто кивал головой.

Когда художник закончил, он не поправил его ни в чем, ни о чем не спросил, а только сказал:

— Не бросайте Сережу. Не бросайте… Очень прошу вас…

В воскресенье у Павла Андреевича Сережка, как всегда, был усажен завтракать, потом все так же пережил несколько минут горькой зависти, пока Павел Андреевич и Вера Николаевна покурят, и снова оказался перед мольбертом.

Павел Андреевич рисовал его в этот день неторопливо, как бы взвешивая каждую черточку, которую проводил на бумаге. Снова закрались в художника сомнения, стоит ли писать «Арест партизана»? И закрались они не случайно. Сережка уже несколько раз заставлял Павла Андреевича задумываться над замыслом картины — появлялось порой в глазах подростка то, что обогащало и усложняло, вело к более интересному сюжету, вселяло сомнения и заставляло волноваться.

В комнате, как всегда, стояла тишина. Даже было слышно, как, прячась за мольбертом, Павел Андреевич водит карандашом по бумаге. Вот он сорвал лист, положил его рядом с собой на пол и принялся за другой. Вскоре с мольберта выпорхнул и этот.

— Думай, думай, Сережа, как я тебе велел… — говорил художник. — Думай…

И Павел Андреевич снова углублялся в работу.

Сережке уже порядком надоело стоять, молчать, думать. К тому же хотелось курить. Он даже несколько раз повернулся и очень удивился тому, что Павел Андреевич ничего ему не сказал на это.

Художник понял, что подросток устал окончательно.

— Все! Отдых! — Павел Андреевич отошел от мольберта. — Отдых, Сережа!

Сережка сорвался с места и с нескрываемой завистью посмотрел на Павла Андреевича, который достал из кармана сигареты.

С каким удовольствием Сережка выкурил бы сигаретку! Как бы затянулся он ее мягковатым дымком, который особенно чувствовал сейчас: уж очень долго не курил. Но курить здесь было нельзя, и он это хорошо понимал.

Потом Сережка снова позировал, и Павел Андреевич снова просил его думать.

Сеанс в этот день продолжался часа два. Правда, с перерывами, и даже большими, чем школьные перемены. Во всяком случае, так Сережке показалось.

— Скажите, а трудно быть художником? — спросил Сережка Павла Андреевича, когда они уже сидели в машине.

— Художником? — не ожидал тот вопроса. — Да как тебе сказать, Сережа… Видишь ли, в чем дело… Художник многое должен уметь… Уметь чувствовать, видеть, запоминать… Уметь любить людей, стараться, чтобы им было лучше. Художник в одно и то же время должен быть взволнованным и спокойным. Должен быть внимательным…