Тополиный пух: Послевоенная повесть - [53]

Сначала в Третьяковке Сережка молчал, озираясь по сторонам и изредка поглядывая на Павла Андреевича. Потом осмелел, стал подходить к картинам близко, словно хотел убедиться, уж не настоящее ли то, что на них нарисовано. Но в непосредственной близи виделись только грубые корки застывшей краски.

— Не надо так близко подходить, — посоветовал ему художник.

Сережка послушался. Теперь он останавливался от картин подальше и тихо спрашивал:

— А это что? А это?..

И Павел Андреевич объяснял.

Мир, который открылся тогда для Сережки впервые в мастерской художника, сейчас будто засветился. Подросток почувствовал, что тонет в океане красок, окруживших его со всех сторон, что эти краски отодвигают от него все неприятности, веселят, радуют, заставляют даже по другому глядеть на людей, которые находятся сейчас здесь, в этой галерее, в этих больших высоких залах. И он торопился смотреть на картины. Многие, как ни странно, показались ему знакомыми. «Богатыри», «Золотая осень», «Утро в сосновом лесу», — читал он надписи. «Где-то я их видел? Правда, не такие, а маленькие. Но где? Где я их видел?» «Богатыри»! Ну, точно на папиросной коробке, «Утро в сосновом лесу» — на конфетах, а вот где «Золотую осень»? Он начал лихорадочно вспоминать, даже морщил лоб, щурил глаза, но вспомнить не мог.

Внезапно Сережка обратил внимание на картину во всю стену.

— Иванов, — пояснил ему Павел Андреевич, заметив его удивление. — «Явление Христа народу». Художник ее писал девятнадцать лет…

Однако картина Сережке не понравилась. «Хотя, конечно, — отметил он про себя, — такую большую можно рисовать девятнадцать лет».

— А куда она идет? — остановился Сережка перед картиной «Аричча близ Рима» и показал глазами на нарисованную на ней женщину.

— Не знаю… — ответил Павел Андреевич.

Сережка удивился:

«Как это не знает? Все знал, а это не знает?»

Но художник действительно не знал, что отвечать. В который раз Сережка ставил его в тупик.

— Куда идет? — повторил Павел Андреевич. — Да не все ли равно? Идет, и все… Разве это главное?

Он с досадой взглянул на подростка.

«Ну да! Он видит в картине только сюжеты! — ответил сам себе художник. — Он не оценивает в них настроения, не видит мысли. Но как ему это объяснить?»

Павел Андреевич посмотрел на картину, и на память пришли прочитанные когда-то о ней слова: «Кажется, пот проступает в этих деревьях, роскошных до излишества, в этой пестрой цветистой траве, на прелестном смуглом лице поселянки». Но он не стал повторять эти слова Сережке, а, посмотрев еще раз на картину, начал:

— Видишь ли, в чем дело, Сережа… Эта картина русского художника Лебедева. Он был в Италии и там ее написал.

«Написал? — удивился Сережка. — Почему написал? Ведь картины рисуют, а не пишут… Что-то здесь не то…»

А Павел Андреевич продолжал:

— Природа Италии поразила Лебедева. Ему захотелось запечатлеть ее и передать в картине свое изумление. Смотри, какая буйная зелень! Сколько на деревьях листьев! Они даже не дают пробиться солнечному лучу. Солнце освещает только верхнюю часть деревьев. Видишь? Видишь, Сережа? — начал волноваться Павел Андреевич, боясь, что Сережка его не поймет. — В России у нас совсем иная красота… Смотри, как все в картине приподнято и красиво, даже торжественно, — продолжал Павел Андреевич. — Не правда ли? И настроение у тебя, когда ты смотришь на эту картину, тоже должно быть таким же…

Насчет настроения Сережка совсем не понял, и Павел Андреевич это почувствовал. Однако объяснить не сумел. Художник был убежден, что смотреть живопись надо учить так же, как учат читать и писать. Но как это сделаешь за один раз?

Из Третьяковки возвращались пешком. Миновали Каменный мост, Кремль, поднялись на улицу Фрунзе. Когда вошли на Суворовский бульвар, Сережка обратил внимание на уже почерневший снег.

Появились скамейки. На них сидели. Сережка посмотрел на человека, рядом с которым стояла авоська. Из авоськи между свертками и черным хлебом торчали две бутылки молока.

— Вот фронтовик ходил в магазин и решил завернуть на бульвар, — нагнулся к Сережке Павел Андреевич. — Отдыхает солдат…

«А почему фронтовик?» — подумал Сережка. Впрочем, догадаться было нетрудно — человек был одет в военную без погон форму, а руку заменял протез.

— Памятник когда-нибудь всем фронтовикам будет воздвигнут до самого неба, Сережа. Всем фронтовикам — и мертвым, и живым… Героические это люди! И долг они свой выполнили до конца. Вот у него, — кивнул Павел Андреевич в сторону скамейки, на которой сидел инвалид, — семьи, наверно, нет… Не успел до войны обзавестись, потому и ходит сейчас сам в магазин. Уважать их надо, помогать во всем, не обижать… Обидеть фронтовика легко. Ох как легко…

Он посмотрел на Сережку, который почему-то вспомнил Максима Матвеевича.

Может быть, потому, что сидящий на скамейке был чем-то похож на него — тоже в шинели без погон, а может быть, просто потому, что Максим Матвеевич, как и этот человек, был фронтовиком.

Ему припомнился Новый год, как тяжело вздохнул тогда мамин знакомый: «Значит, вон гонишь?»

«Не обижать. Обидеть фронтовика легко», — звучали в ушах слова Павла Андреевича. — «А я, значит, обидел…»