Тополиный пух: Послевоенная повесть - [51]

«Нехорошо получилось», — подумал Сережка и побрел по большой улице в сторону вокзала.

Ветра не было. Не то что утром, когда он шел в школу. Однако под ногами скользило. Домой Сережка вернулся после пяти. К его удивлению, дверь ему открыла мать.

— Явился! — встретила его она. — Как тебе не стыдно! Старый, больной человек попросил помочь, а он и ухом не повел.

— Нас оставили после пятого урока, — попытался объяснить Сережка, но мать его не слушала.

— Бессовестный ты! Совсем бессовестный!

В комнате на столе он увидел варенье. Большая банка, завязанная белой марлей, стояла на скатерти.

— Вот! — сказала Надежда Петровна, показывая на варенье глазами. — А тетя Наташа даже поделилась с нами посылкой…

— Ну, правда же, нас оставили после уроков, — опять попытался оправдаться Сережка.

— И слушать ничего не хочу, — перебила его мать. — Хороши уроки до пяти часов. А тетя Наташа упала…

— Как?

— А вот так. Шла и упала. На улице-то на коньках можно кататься.

Сережка опять почувствовал себя виноватым. «Ну почему так всегда получается? — подумал он. — Почему? Хочешь что-нибудь сделать, а тебе обязательно помешают, и ты будешь еще виноват. Вот и сегодня с тетей Наташей… Хотел ведь ей отнести посылку. Хотел! А тут — на! Дополнительные занятия назначили. Нет, конечно, если бы я хорошо написал изложение, не нужно было бы оставаться и тогда бы ничего, наверное, не случилось…» Он почему-то вспомнил, как говорил ему однажды Павел Андреевич, что если у человека хорошо в главном, то и неприятности его многие обходят, что существует такая, как выразился художник, объективность, которая и влияет на все остальное. Сережка тогда еще спросил: «Как это? И что такое объективность?» Но об объективности Павел Андреевич говорить не стал, а завел совсем другой разговор.

— Вот, например, отличник… — сказал он. — Он хорошо учится… А это значит, что у него по поводу учебы нет никаких объяснений ни с учителями, ни с родителями. Нет и неприятностей… Согласен?

Сережка тогда кивнул.

Давно замечено, что нередко за одной бедой приходит другая. Так случилось и у Сережки. И случилось спустя ровно неделю после того, как он опоздал на урок.

…В субботу во время немецкого Пашка Гончаров поднял руку.

— Что тебе? — спросила его учительница.

— Тамара Александровна, — серьезно поднялся Пашка. — Что такое по-русски «Der Sack»?

— «Der Sack»? — повторила ничего не подозревающая учительница и ответила: — «Мешок».

Класс захихикал, и головы повернулись в сторону Леонида. «Чего это они все к нему пристают? — подумал Сережка. — А особенно этот «негр». Он посмотрел на Пашку, который действительно был чем-то похож на негра, и не только прической, как это он заметил еще в первый день, но и лицом — может быть, только не таким смуглым.

Следующим уроком была алгебра.

— Ну, что? — подойдя к столу, заговорил Дмитрий Яковлевич. — Вначале следует проверить знания… — И заглянул в журнал.

Он, как всегда, был одет в черный костюм и черный галстук, что особенно подчеркивало строгость его внешнего вида. Сухость выражения лица, медлительность в движениях делали его похожим на католического священника. Не хватало только четок в руках.

Поставив наконец точку против одной из фамилий, Дмитрий Яковлевич оторвался от журнала.

— Афанасьев! — произнес он.

Класс облегченно вздохнул, а потом с участием посмотрел на тонкого, как былинка, паренька, который уже поднимался со своего места.

Афанасьев стоял у доски, переминаясь с ноги на ногу, и говорил медленно. Он тяжело подбирал слова, и все время казалось, что вот-вот остановится. Но Афанасьев не останавливался, а, напрягая память, продолжал. Как бегун на длинную дистанцию, израсходовав все силы, он шел к финишу, уже не надеясь ни на какую победу, а только думая о том, чтобы дойти и не упасть. Так прошло несколько минут.

— Да что с вами сегодня, Афанасьев? — не выдержал Дмитрий Яковлевич. — Вы учили урок?

— Учил…

— Тогда рассказывайте, рассказывайте…

И Афанасьев рассказывал. Но то ли оттого, что говорил он путанно, а может быть, потому, что действительно уже было ясно, как плохо знает материал, Дмитрий Яковлевич перебил его:

— Нет! Так не годится. Вы сегодня не учили… Садитесь, два…

В классе легко зашумели, а Афанасьев пошел на место.

— Дикарев, — произнес Дмитрий Яковлевич, опять отрываясь от журнала. Розовощекий паренек прямо-таки выпорхнул из-за парты. Не подойдя, а скорее подбежав к доске, он взял в руки мел, еще не зная, понадобится он ему или нет, и с готовностью посмотрел на учителя.

Тот даже удивился. «Ну и прыткий этот румяный!» — отметил про себя Дмитрий Яковлевич и спросил вслух:

— Тетрадь, Дикарев…

Теперь уже удивился Дикарев.

— Тетрадь? А я… я… Я не захватил ее сегодня, — полагая, что слово «не захватил» внесет какую-то оправданность в объяснения.

— Вот как? — с еле заметной улыбкой посмотрел на него Дмитрий Яковлевич. — Вы даже захватываете?

В классе засмеялись. Улыбнулся и Дикарев.

— Так нет тетради? — приблизился к столу математик.

— Нет.

— Тогда садитесь. Тоже двойка.

Очередную отметку класс встретил спокойно, почувствовал, что намечается «уравниловка», а это уже не злило.