Тополиный пух: Послевоенная повесть - [48]

— Японец, — поправил его Сережка.

Однако Павел Андреевич не отреагировал.

— Ну, допустим, товарищ… Но ведь товарищ-то — вор!.. — Художник посмотрел на Сережку. — Своим молчанием в милиции ты не защищал его, а предавал… Да, и сам становился предателем.

— Как это?

— Да! Предателем становился! — повторил Павел Андреевич, увидев, что Сережку это задело.

— Как это? — уже почти выкрикнул Сережка.

— А вот так… И нас всех предавал, и меня, и мать…

— А при чем тут вы?

— А при том… Пока преступник на свободе — в опасности все. Обманщик может обмануть, убийца может убить, а вор обворовать… Понятно?

Сережка что-то смекнул. Но не мог же он теперь так просто согласиться с Павлом Андреевичем? Вспомнилось, как часто обманывали взрослые…

Начиная какой-нибудь разговор и подчеркивая в нем свое равенство с ним, они легко затем сбивались на поучительство и почти никогда не выслушивали до конца. Слушали только самих себя. «Им, взрослым, всегда кажется, что они правы, — размышлял Сережка. — Знают — не знают, а говорят так, будто им все известно. А может быть, и вправду им всегда все известно? Нет, не может быть. Сколько, раз они ошибались!» На память пришли их ошибки, свидетелем которых был. «А что? Может быть, и сейчас Павел Андреевич ошибается? — поднял Сережка на художника глаза. — Вернее, не ошибается, а говорит то, что ему нужно, ведь он взрослый…»

— Вот за те часы кто-то работал, лишал себя, может быть, даже еды, чтобы купить. Купил… Какая это была радость для человека! И вдруг — нет! Нет этой радости, как нет больше и часов.

Павел Андреевич опять посмотрел на Сережку, пытаясь на этот раз уже сделать его союзником в разговоре.

— Ну вот, если ты копишь деньги, чтобы купить что-то, — сказал он тихо. — Ну, скажем, какую-нибудь необыкновенную авторучку… Не ходишь в кино, не завтракаешь в школе — откладываешь двугривенные, которые тебе дает мать… Наконец купил! Хорошая, красивая авторучка стала твоей! Ты смотришь на нее и радуешься — такой ручки ни у кого нет! Но тут вдруг раз — и ее украли! Как ты себя будешь чувствовать?

Павел Андреевич замолчал, ожидая, что Сережка сейчас обязательно что-то возразит, но тот не сказал ни слова и даже не пошевельнулся. И тогда художнику захотелось сказать еще более откровенно.

— Впрочем, какое все это имело отношение к делу? Завтраки, кино, авторучка… Дело в том, скажу тебе, что ты повел себя, как трус…

— Какой же я трус, когда в колонию мог угодить? — успел вставить подросток.

— Да, трус. Ты просто этого Японца боялся больше, чем колонии. Вот и все…

Сережка насупился.

Глава IX

Макароны с яйцами Сережка всегда посыпал песком, но на этот раз песку на столе не оказалось. «Забыла она, что ли, поставить?» — посмотрел он на мать, но ничего не сказал. Она не забыла. Просто песку не было в доме.

Поковыряв в тарелке разваристые палочки, Сережка съел половину и налил себе чаю.

— Дома сегодня будешь или уйдешь куда? — положив вилку, спросила его Надежда Петровна.

— Дома, — выдавил из себя Сережка.

— Ну и правильно… Хватит гонять-то. Почитал бы что-нибудь… А я сегодня уеду, — помолчав, сказала она. — И если не вернусь к обеду, ешь без меня. Суп на подоконнике.

— Ладно…

Она наскоро убрала посуду, даже не досуха, как заметил Сережка, вытерла тарелки и ушла. Он привык к тому, что мать теперь куда-то уходила.

Прихватив книгу, которую читал, Сережка подошел к дивану и уселся на него с ногами. Читал он недолго: захотел спать — то ли оттого, что события в книге его не увлекли, то ли потому, что сегодня рано встал.

Проснулся часа через два, снова взял в руки книгу, но вскоре опять ее отложил, пошел на улицу.

Во дворе он теперь гулял редко. Все больше уходил куда-нибудь к старым домам или на большую улицу, а когда было не очень холодно, отправлялся с кем-нибудь на кладбище — нравилось ходить среди крестов и памятников. А что еще было делать?

Выйдя на улицу в этот день, удивился тому, что сад стал совсем белым, и направился к трамвайной остановке, хотя ехать ему в общем-то было некуда. Вдруг ему показалось, что он увидел мать.

«Да нет! Не может быть!» — не поверил Сережка, заметив, что рядом с ней стоит какой-то человек в черной без погон шинели.

Но это была мать, и человек в шинели провожал ее. Они только что сошли с трамвая и стояли, о чем-то разговаривая. «Кто это с ней?» — удивился Сережка. Он перешел на другую сторону и начал наблюдать издали.

…Познакомились они на фабрике, куда Максим Матвеевич пришел работать после демобилизации. Он был уже немолодой человек, прослуживший много лет в армии, всю войну воевавший на фронте, да так и не успевший устроить свою судьбу. Сначала военно-морское училище, служба, затем война, и вот демобилизация.

Все показалось ему в отставке каким-то ненастоящим: и улицы, и дома, и люди. Не стало чего-то такого, что заставляло всегда торопиться, чувствовать, что вот-вот еще немного и будет решено что-то важное, главное, без чего нельзя, будет выполнена какая-то задача, решен какой-то вопрос. На фронте на все смотрелось с позиции быстроты и необходимости, и думалось, что такое же останется и на гражданке. Но вот не осталось…