Тополиный пух: Послевоенная повесть - [44]

«Ну, что ж, — решил Петр Васильевич. — В горе мы всегда должны быть вместе».

Сережка удивился не столько приезду деда, сколько тому, что на нем был новый костюм и галстук. В деревне Петр Васильевич всегда ходил в какой-то жухлой гимнастерке или старой рубашке, прикрытой выцветшим пиджаком, на котором всегда не хватало пуговиц. А тут — костюм с галстуком! Вот тебе раз! Петр Васильевич хотел даже надеть ордена, но потом раздумал.

…Почему так бывает? Почему люди стесняются носить награды? Что это — скромность, забывчивость? Нет, пожалуй, ни то, ни другое… Но как ответят на это те, кто заслужил награды, кто рисковал жизнью, кто отличился, проявил героизм? Почему на их груди так редко бывают ордена и медали? В лучшем случае они надевают колодки…

Вот и Петр Васильевич, отправляясь в Москву, достал со дна сундука свои боевые награды, повертел их в руках, да и положил обратно — прикрепил планки. И то только, наверно, потому, что знал — придется пойти в учреждения, а там, как ему казалось, конечно, по-другому встретят награжденного фронтовика, да и слушать будут тоже иначе.

Однако, нацепив на грудь только обозначения наград, он все равно мучился. Даже в поезде дотрагивался под пальто до колодок и повторял про себя: «Ну, зачем надел? Зачем? Можно было бы и без них».

С Сережкой Петр Васильевич разговаривать не стал. Выяснил только у матери все, что ей было известно, и отправился в милицию. Из милиции пришел хмурый. Долго не говорил, а потом, почувствовав, что молчание затянулось, произнес:

— В колонию Сергея отправят!

— Как в колонию? Зачем в колонию? — тут же засуетилась бабушка. — Разве туда за это посылают? Как же так?

— А вот так, — спокойно продолжал Петр Васильевич. — Дожили…

Он стукнул по карману пиджака и достал папиросы. Однако пачка «Беломора» еще долго лежала на столе нераспечатанной, пока дед не надорвал ее с той стороны, в которую упиралась нарисованная кромка Белого моря.

Серафима Григорьевна что-то говорила, поджимая по привычке губы и дотрагиваясь до них кончиком своего платка, но ее почти не слушали — Сережка и мать ждали, что скажет дед. Видно, понимали, что сейчас в этой комнате он самый главный.

В тот день, когда дед с бабушкой возвращались в деревню, Надежда Петровна опять долго разговаривала с отцом на кухне, как и в тот его приезд, когда он вернулся из Германии, а Сережка и Серафима Григорьевна сидели в комнате.

— Отрицай все, Сережа… Сказывай, не видел, не знаешь… Так лучше, — наставляла внука бабушка.

Сережка удивленно смотрел на нее. «Как не видел, если часы были у меня?» Но Серафима Григорьевна повторяла:

— Не знаешь, не видел, и все тут… Кто не знает, с того и спросу меньше…

Сережка ловил искреннее желание бабушки помочь ему и с благодарностью смотрел на нее. А когда узнал, что она ходила в милицию, ему даже захотелось ее обнять.

Серафима Григорьевна действительно была в милиции. Отправилась туда одна, никому не сказав об этом. Ее принял начальник.

— Я бабушка, — сказала она, — и ты, сынок, меня поймешь… Ты умный человек… Вот мы в семье потеряли Илью… На фронте погиб за нас с тобой. Какое же у нас и без того горе… А тут еще Сережа беду приносит…

Серафима Григорьевна внимательно следила за начальником, пытаясь увидеть его участие, а может быть, даже жалость. Однако ей долго не удавалось ничего разглядеть. Но вот лицо его посветлело. Она как раз говорила о детях, что легко разломить их жизнь, если не быть с ними милосердными.

Начальник милиции ничего ей не обещал.

Поднявшись, Серафима Григорьевна перекрестила его.

— Храни тебя бог, голубчик, — сказала она. — Спасибо, милый, за твою доброту…

Он еще раз повторил ей, что ничего не обещает.

Сережка стоял в химическом кабинете у доски, с которой еще не успели стереть остатки формул, и молчал. Его о чем-то спрашивали, что-то говорили, а он не шевелился и только хмурил брови.

— Ты опозорил школу! Как ты мог решиться на такое? — доносилось до него.

Педсовет обсуждал вопрос о возможности дальнейшего пребывания ученика Тимофеева в школе.

— А что, собственно, можно было ожидать от Тимофеева? — говорила его бывшая учительница младших классов Анна Петровна. — Я-то его уж хорошо знаю — четыре года мучилась… Вы думаете, что все это произошло случайно? — обращалась она к присутствующим. — Ни в коем случае! В этом есть своя закономерность. Вы вспомните… Ну, когда Тимофеев был хорошим? Кто может сказать мне о каком-нибудь его хотя бы одном достойном поступке? Не пионер, — начала загибать пальцы учительница, — учится плохо, курит, на учете в милиции состоит… И вот — докатился! Уголовное преступление.

Ее попытались перебить, но Анна Петровна заговорила еще быстрей. Однако ее все-таки перебили. И перебил чертежник. Он предложил удалить Сережку с педсовета и вести обсуждение без него. Директор согласилась.

— Правильно, — сказала она и, обратившись к Сережке, добавила: — Ты подожди там пока, Тимофеев. Мы тебя позовем, когда нужно будет…

Большинством голосов педсовет исключил Сережку из школы. Ему припомнили все, как выразилась Анна Петровна, его художества и безобразия. «Ведь это надо же? — удивился потом Сережка. — И как это взрослые ничего не забывают?»