Тополиный пух: Послевоенная повесть - [29]

— А почему Сокольники называются Сокольниками? — спросил его Сережка.

— Сокольники? — переспросил Павел Андреевич. — Рассказывают, что здесь водились когда-то соколы, потому и назвали это место «Сокольники»… А еще говорят, что была тут соколиная охота. Охотились с соколами, ведь кругом стоял лес. Дремучий, непроходимый… Глушь!.. Но это было давно.

— А как с соколами охотятся?

Павел Андреевич начал рассказывать. Они свернули на длинную аллею, которая, казалось, не имела конца, и пошли молча. Художнику представилось, что именно на этой аллее Левитан рисовал свой знаменитый «Осенний день в Сокольниках», а Сережке показалось, что эта аллея — лесная дорога в Никольском, только слишком прямая и широкая.

Вышли к Оленьим прудам. Павел Андреевич хорошо знал это место. Не раз приезжал сюда на этюды.

— У! Как тут все разрослось! — почти воскликнул он и, постояв немного, присел на валяющееся бревно.

Тихо было. Казалось, что никто не может нарушить навсегда поселившуюся здесь тишину, потому и хотелось сидеть, слушая ее. Внезапно откуда-то появилось трое ребят. Перегоняя друг друга, они бежали к воде. Один из них, в красной ковбойке, поднял с земли сукастую палку и, размахнувшись что было сил, швырнул ее от живота в пруд. Палка шумно опустилась в воду и застыла на месте, отделив от себя несколько кругов. Потом, рядом с ней оказалась другая, третья…

— Зачем пруд засоряете? — заметил Павел Андреевич, обращаясь к ребятам. Те обернулись. Но, оценив обстановку и увидев, что рядом с мужчиной только один пацан, парень в ковбойке ответил:

— Не твое дело, дядя… — И снова запустил в пруд палку.

Павел Андреевич растерялся, понимая, что сделать с ними ничего не может. Однако молчавший до сих пор Сережка вскочил на ноги и, подняв плечи, какой-то странной походкой направился к ребятам.

— Откуда? — коротко произнес он, остановившись рядом с ними. — Шантажи здесь держите, шмураки?

Павел Андреевич увидел, как появилась в Сережкиных пальцах бритва и как поспешно отступил парень. Двое других начали жаться друг к другу, а Сережка, вспомнив, очевидно, о Минюхе, который был известен и в Дорогомилове, и в Марьиной роще, и в Сокольниках, громко спросил:

— Минюху Рыбкина знали? Я горел с ним… — поставил он себя на место Японца. — Поняли?.. А теперь гуляйте…

Ребята уже двинулись с места, но новый приказ Сережки их остановил:

— Стойте! Вот ты, — он указал на красную ковбойку. — Сплавай за палочками.

Парень не повиновался.

— А ну! Быстро!

Сережка сплюнул сквозь зубы и глубоко засунул руки в карманы, точно так, как это делал Японец. Ковбойка на парне медленно поползла через голову вверх.

Оставшись опять с Сережкой вдвоем, Павел Андреевич не знал, что и спрашивать. Сережка тоже чувствовал себя смущенным. К тому же еще одна мысль мучила его. Он хотел рассказать Павлу Андреевичу о школе, вернее, о случае с Юрием Долгоруким, но не знал, с чего начать. Наконец он решился. «А вдруг поможет?»

В понедельник еще до начала занятий Павел Андреевич пришел в школу.

— Директора нет, — коротко объяснила секретарша. — Она в роно. Будет позже. А вы по какому делу, товарищ? Вы родитель?

— Нет, — улыбнулся Павел Андреевич. — Но поговорить мне с директором нужно о Тимофееве.

— О Тимофееве? Тимофеев… Тимофеев, — начала быстро повторять секретарша, напрягая память. — Подождите, это уж не Сережа ли Тимофеев?

— Он самый.

— И что же он еще натворил?

— Да ничего… — пожал плечами Павел Андреевич.

Женщина только молча покачала головой, но вопрос насчет того, что еще натворил Тимофеев, его насторожил. «Значит, известный он в школе человек», — невесело отметил про себя Павел Андреевич и стал дожидаться директора. Наконец Татьяна Николаевна появилась.

— Да что вы! — выслушав художника, она всплеснула руками. — Вы говорите, что совсем недавно познакомились с Тимофеевым… Значит, вы просто не представляете, что это за мальчик! Подумайте только! Первый же урок сорвал!

— Да не срывал он… — попытался прервать ее Павел Андреевич, и это Татьяне Николаевне не понравилось.

Она привыкла к тому, что, когда говорит, ее должны слушать, слушать все: ребята, родители, учителя, а тут — на тебе — прерывают.

— А я говорю, сорвал! — уже повысив голос, заволновалась Татьяна Николаевна. — И разрешите уж нам, учителям, квалифицировать это так, как мы считаем нужным.

«Ну, считайте, считайте… — подумал художник, — только не волнуйтесь…»

А директор уже говорила о том, что она может за этот поступок исключить Тимофеева из школы.

«Ну, это уже слишком!» — отметил Павел Андреевич, но вслух на этот раз говорить уже ничего не стал.

— Вот исключу его, и точка! — доносилось до Павла Андреевича. — А вы что думаете?

— Ну а можно не исключать? — все-таки произнес художник, почувствовав, что, если смолчит, Сережкина судьба будет решена сейчас здесь, в этом кабинете.

— Не исключать… — протянула Татьяна Николаевна. — Мне и самой хотелось бы не исключать. Но как это сделать?

В глазах директора появилась деланная озабоченность. Этого художник не мог не заметить и потому опять произнес:

— Но ведь есть разные меры наказания.

— Есть, правильно, — согласилась Татьяна Николаевна. — Но ведь речь идет о Тимофееве… Вы знаете, сколько за ним числится всего? Вы думаете, что я исключаю его только за один этот поступок? Нет! Не хочется даже перечислять, но скажу вам так: Тимофеев уже давно заслуживает исключения. И если он еще в школе, то это, поверьте, только наша мягкотелость.