Тополиный пух: Послевоенная повесть - [18]
— А ну тащите карты… У кого есть?
Когда Витька принес колоду, Сережка долго мусолил ее в руках, а потом начал совать ребятам карты. Вот тут-то их и заметили.
— Это что еще такое? — раздался совсем рядом строгий голос.
Витькина мать с тазом нависла над сбившейся вокруг Сережки кучкой ребят. Таз полетел на траву.
— И ты играешь?! И ты?!
Звонкая затрещина подняла Витьку на ноги. Схватившись за затылок, он отбежал в сторону.
— Ты что? Что? — посмотрел он на мать. — Мы не играем! Не играем!
— Марш домой! И чтобы не выходить!
В секунду управившись с собственным сыном, она накинулась на Сережку:
— Как тебе не стыдно подбивать на карты? Это у вас там, в городе, все можно, а у нас нет. У нас свое… Приехал гостить — гости, а на дурные дела не сбивай…
В тот же день об этом узнала вся деревня, в том числе и дед. Разумеется, и Сережка не остался без затрещины.
В лесу появилась черника. Сережка днями пропадал теперь там с ребятами, забираясь в самые чащи.
В чащах солнце всегда лениво пробивалось сквозь неподвижную листву и потому неярко освещало цветы, траву, опавшие кое-где листья. Воздух был здесь напоен густым настоем хвои, и никогда не было никакого ветра. Временами даже чувствовалась духота. В чащах как-то по-особенному перелетали с ветки на ветку птицы, будто недовольные тем, что кто-то вторгся в их владения. Попадая под ноги, резко и глуховато, как выстрел из нагана, трещали сучья. Они все были очень сухие и лежали на земле длинными лентами, а мох напоминал бархат.
Редко, но в лесу находили гильзы, патроны, а один раз Костька притащил даже автомат. Автомат был ржавый, стрелять из него было нельзя, но тем не менее отец за эту находку нарвал Костьке уши. «Увидишь в лесу какую железяку — беги от нее что есть мочи! — наставлял он сына. — А не то что тащить с собой! Ведь угробиться можешь и других угробишь…»
Однако предостережения не действовали. Да разве и могли они подействовать, если в лесу можно было найти что-то военное. К тому же и Сережка заставлял искать. Он тоже вместе со всеми ползал по траве, заглядывал под пни, лазил под кустами. Может быть, не так усердно, как деревенские, но все-таки ползал.
— Немцы обязательно должны были что-нибудь потерять, — подбадривал он ребят. — Они такие… Они всегда что-нибудь теряли…
Сережка сам почувствовал несуразицу своего рассуждения, но поправляться не стал.
— А ты видел когда-нибудь настоящих немцев? — спросил его Мишка, голубоглазый мальчик с удивительно белыми, как жемчуг, зубами.
Он был уверен, что Сережка их никогда не видел. «Где ему их видеть, ведь немцы в Москве не были…» Однако, к его удивлению, Сережка кивнул головой.
— Видел, — ответил он. — Конечно, видел!.. Видел, когда их в войну по Москве гнали, и видел, когда они работали у нас, за четвертым корпусом.
— Где это у вас?
— У нас в доме, — пояснил Сережка.
— Как работали?
— Строили там что-то.
— А их охраняли?
— А как же…
И Сережка начал рассказывать о немцах, но о папиросе с порохом промолчал.
Странное дело, когда он вспомнил об этом, его кольнуло стыдом и тревогой. Он быстро прогнал это воспоминание, но что-то неприятное осталось.
В ответ ему Костька Петров, тот самый, который притащил в деревню автомат, сообщил, что Мишку один немец чуть не убил…
— Как? — вскинул Сережка глаза на голубоглазого подростка.
— А вот так…
Как захотелось Мишке, чтобы Сережка об этом узнал, узнал бы сейчас, в этом лесу, среди этих гнилых пней и застывшего от жары воздуха. И Костька оправдал его желание. Он начал рассказывать эту историю, и Сережка услышал, что когда немцы вошли в село, то первым делом выселили Мишкину мать с детьми из дому.
— Вы ест… здес все свои… — объяснил им тогда офицер с редкими выцветшими волосами. — Вам ест, где жит… Вам свои будут это ест… Помогат…
Офицер попросил переводчика перевести, а вернее, пояснить его слова, но они поняли все без перевода и пояснений.
К полудню немцы устроили в их доме штаб: поставили на столе телефон, привезли неизвестно откуда кожаные кресла, даже повесили у печки портрет Гитлера. Все это хорошо было видно из открытых окон, тем более если проходить с ними рядом. А Мишка ходил… Он никак не мог понять, как это их дом заняли немцы? Они жили в нем всегда вчетвером: он, отец, мать и сестренка, а сейчас в доме никого нет… Один только часовой сидит на крыльце и свистит. И Мишка забрался вечером через окно в свой дом… Он обошел его весь, заглянул даже в чулан. Потом посидел на мягком кресле, решая, дотронуться ли ему до телефона или нет. А потом, увидев на столе карандаш, начал подрисовывать на портрете Гитлеру усы. Но тут случилось неожиданное — в комнату вошел тот офицер с редкими выцветшими волосами, который выселял их из дома. Офицер не стал ругать Мишку. Он молча взял за руку и повел на улицу. Мишка шел спокойно, не вырываясь и не сопротивляясь. Глядя на них, можно было даже подумать, что идут два человека — большой и маленький — на прогулку. Но у сарая немец остановился, поставил Мишку затылком к бревнам и вытащил финский нож. При виде блестящего лезвия Мишка испугался, хотел бежать, но офицер крепко взял его за горло так, что он даже не мог кричать.
«…Любое человеческое деяние можно разложить в вектор поступков и мотивов. Два фунта невежества, полмили честолюбия, побольше жадности… помножить на матрицу — давало, скажем, потерю овцы, неуважение отца и неурожайный год. В общем, от умножения поступков на матрицу получался вектор награды, или, чаще, наказания».
«Варшава, Элохим!» – художественное исследование, в котором автор обращается к историческому ландшафту Второй мировой войны, чтобы разобраться в типологии и формах фанатичной ненависти, в археологии зла, а также в природе простой человеческой веры и любви. Роман о сопротивлении смерти и ее преодолении. Элохим – библейское нарицательное имя Всевышнего. Последними словами Христа на кресте были: «Элахи, Элахи, лама шабактани!» («Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил!»).
В спальных районах российских городов раскинулись дворы с детскими площадками, дорожками, лавочками и парковками. Взрослые каждый день проходят здесь, спеша по своим серьезным делам. И вряд ли кто-то из них догадывается, что идут они по территории, которая кому-нибудь принадлежит. В любом дворе есть своя банда, которая этот двор держит. Нет, это не криминальные авторитеты и не скучающие по романтике 90-х обыватели. Это простые пацаны, подростки, которые постигают законы жизни. Они дружат и воюют, делят территорию и гоняют чужаков.
Детство – целый мир, который мы несем в своем сердце через всю жизнь. И в который никогда не сможем вернуться. Там, в волшебной вселенной Детства, небо и трава были совсем другого цвета. Там мама была такой молодой и счастливой, а бабушка пекла ароматные пироги и рассказывала удивительные сказки. Там каждая радость и каждая печаль были раз и навсегда, потому что – впервые. И глаза были широко открыты каждую секунду, с восторгом глядели вокруг. И душа была открыта нараспашку, и каждый новый знакомый – сразу друг.
После развода родителей Лиззи, ее старшая сестра, младший брат и лабрадор Дебби вынуждены были перебраться из роскошного лондонского особняка в кривенький деревенский домик. Вокруг луга, просторы и красота, вот только соседи мрачно косятся, еду никто не готовит, стиральная машина взбунтовалась, а мама без продыху пишет пьесы. Лиззи и ее сестра, обеспокоенные, что рано или поздно их определят в детский дом, а маму оставят наедине с ее пьесами, решают взять заботу о будущем на себя. И прежде всего нужно определиться с «человеком у руля», а попросту с мужчиной в доме.