Тополиная Роща - [53]
Строчка колеи вывела отца на увал. Он глянул: клочьями по дворам — кусты тополиного подроста. Стоит одинокой свечой матерый осокорь.
Чернели остатки рощи, как затоптанное кострище, кружили над ним вороны.
Не узнал я тогда отца в солдате, который бежал к осокорю, проваливаясь в снегу, как-то жалко взмахивая руками. Я помнил отца большим, плечистым человеком. Вновь я вернулся взглядом к могучему чеченцу, боясь пропустить миг, когда осокорь качнется и станет падать. Муса перебросил топор с руки на руку. Подступил к вырубленной в теле тополя белой ямище. Наскочил на него солдат, вырвал топор.
«Отец!..» — выговорила мама, не веря себе и оглядываясь на меня: она плохо видела, да и стояли мы далеко.
Так медлили мы, и только когда солдат под напором Мусы с криком: «Не дам!» — забороздил сапогами растолченный снег, мы поверили: отец, его голос! — и побежали. Муса уж подтащил отца к кучке чеченских женщин и ребятишек, указывал на них. Отец вырвался, расшвырял их санки, отбежал к молдаванам. Тетка в цветастой шали закричала на него, толкнула в грудь. Тут подбежали мы с мамой. Он увидел у меня в руках веревку, понял, что и мы пришли за своей долей дров, и стих.
Мы отошли недалеко, крики ребятни остановили нас: дрогнула в небе верхушка тополя. Неслышно пошла от нас крона, все убыстряя свое падение. Ахнул осокорь о каменную землю. Просекло ветвями снега, обломанными сучьями вырвало мерзлые комья.
Мы стояли, глядели, как оседает снежная пыль. Бросились к осокорю люди с пилами, топорами.
Через час Муса привез к нам во двор двухметровый, отпиленный от комля чурбан. Вышел на порог отец, позвал: «Заходи».
В доме было натоплено.
В нательной рубахе, в шерстяных носках отец сидел возле печки, глядел в огонь. Муса сидел рядом, мама подала им кружки с чаем.
Молчали они, будто знали о своей будущей дружбе, о работе в МТС, будто знали, что наговорятся еще. Что весной под напором соков осокоревые пни выбросят зеленые иглы, что вернется отец летом сорок пятого и во дворах увидит, на улицах тополиные шары, а в них будут прятаться дети. Что предстоит Мусе уехать на работу в шахты, а его жене и моей матери — спасать, выхаживать их младшенького.
Тридцать лет Муса прожил со своей семьей в Тополиной Роще. Они уезжали на родину последними из чеченцев.
В кузове на узлах сидела в окружении детей, невесток, внуков жена Мусы в своем черном платке.
Ждали.
Муса подарил моему отцу бахчу, они пошли ее глядеть. Час их не было, и два, и четыре.
Вернулись наконец, отец сел за руль своей летучки. Выехали из поселка, стали. Вылез Муса, отец заглушил мотор, соскочил на землю. Сошлись они. «Дыруг», — говорил Муса, обнимая отца и кладя ему голову на плечо.
Они пошли к поселку, а мы вновь остались ждать; моя мама принесла еды, чаю, дети спали на руках. Сидела маленькая черная старушка, жена Мусы, неподвижная, будто она сама один из этих узлов. Ждали стариков с грустью, с кротостью: чужая дружба тайна.
В сумерках они спустились с горы. Их увидели, застучал мотор, фары выбросили свет, обнажился бок горы, дорога. Я сидел на ступеньке темной летучки, они прошли мимо. Они хрипло дышали, кожей лица я ощутил жар их тел. Какие места они обходили, чьи могилы навещали?.. Не спросишь, нет уж ни того, ни другого на свете.
Давний степной вечер
1
То были наши первые заработанные рубли: мы ходили по поселку с метелками, с мешками, сметали в кучки беловатые лепешечки карагача, обдирали акации, лущили стручки и сдавали все добытое на станцию «Живая защита». Станция была вроде филиала лесопитомника. Тогда в степи закладывали лесополосы.
Однажды мой дружок Коля явился с мыслью подсыпать в семена карагача песок, а ядрышки акации держать в воде, чтобы намокли. Кто-то научил его, не одни мы сдавали.
В страхе я непроизвольно взглянул в сторону станции «Живая защита»: два ее саманных домика лежали, как оброненные, в чаще красных мальв. Я вообразил, как кладовщица, она же сторожиха Путилова, по-уличному Путилиха, рослая рябая баба, хватает меня своими мужицкими руками. Недавно Путилиха ходила с нами глядеть корову — ни отец, ни мама не могли решить, покупать ее или нет. Путилиха, считалось, унаследовала знания своей матери-знахарки, — она отбирала яйца под несушку так, что выводились курочки и петушок к ним. Корову мы не купили: Путилиха положила одну руку корове на хребет с такой силой, что та присела, а другой размашисто провела по ребрам, как махнула. Задержала руку, пальцы с силой ушли корове в бок, сказала: «Хвакт, не дюже молочная».
Ее грубые движения меня напугали не меньше, чем корову, и, хотя мама мне потом объяснила: она глядела под ребрами «колодези» — ямки такие, по которым узнают молочную корову, — я не перестал бояться ни крупных, всегда оголенных по локоть рук Путилихи, ни ее косящих глаз.
Я отказался решительно мухлевать с семенами.
— Мы в воскресенье пойдем, — убеждал Коля меня, — когда Путилов принимает.
Я продолжал упираться, уже с меньшей уверенностью. Путилов был безобидный человек, не страшный, даже нелепый: коротконогий, маленький, часто пьяненький. До воскресенья оставалось несколько дней, мысль о мухлеже с семенами пугала, но и манила. С особенной пристальностью я разглядывал Путилова, слушал его. Он был с Урала (Путилиха привезла его почему-то из Каракалпакии), говорил: «куриса», «молодес», «сястриса».
