Тополь цветет - [12]

Надо же, кто-то ставит рядом Алевтину и Юрку! — Степану стало смешно. Однако противненькое, такое серенькое, гаденькое — словно опарыши шевелились в консервной банке — оставалось в нем.

Он пересек шоссе и, перейдя свекольное поле, опустился в низину — как помнил себя, здесь гоняли скотину. Отчего место называлось Городищами, никто не знал.

Низкое солнце ровно заливало большую плоскую чашу, огороженную справа и слева невысокими, но крутыми горами. В их местности, куда ни ткнись, всюду холмы и низины, овраги, балочки; поля перемежаются лесами, где небольшими, а где и на много километров тянувшимися. Правая гряда переходила в курганы, замыкая чашу под старым мачтовым лесом. Левый увал, заросший осинником и ольхой, приводил туда же. Когда Степка был маленьким, приезжала экспедиция, много кой-чего выгребла из курганов: черепа французов еще с наполеоновской войны, оружие — одна попона так и сверкнула золотом в песке, но тронули — рассыпалась. Теперь на курганах кладбище, прошлым летом снесли туда Алевтининого Федора.

Степан помнит еще, как низину покрывали можжевельник и редкие елки, под которые сгоняли от слепней стадо на полдни. В глазах и сейчас стояли алюминиевые доенки, обвязанные белыми платками. Мотаются доенки на дужках, разговаривают бабы, а они с Ванькой Хлебиным и Степкой Бокановым гоняют между маманьками, бросаются друг в дружку сохлыми комьями — с левого бока пугает болото, сколько раз вытягивали из него оступившихся лошадей или телеги, сползшие с дороги, прохваченной еловыми корнями.

Болото после войны осушили, но не до конца, и земля зарастала по краю вшивым кустарником, пройти по нему на увал непросто — кочкарник и хлябь путали ноги, а ближе к лесу и вовсе стояла вода, камыш чернел бархатными шишками. Там и заприметил Степан ранней весной пару кряковых. Он прошел по полю, которое распахивали ежегодно, но которое плохо родило — любые всходы скармливали скоту на корню, и сейчас овес белел плешинами и обсосанными сережками.

Три-четыре елки-карги еще стояли на поле под лесом. Степан сел на поваленную года три назад елку — кора давно облетела, серый гладкий ствол лоснился на солнце. Кто-то уже вырезал буквы: «Мак» — какой-нибудь Макар или Максим шел с грибами, присел отдохнуть и поставил свое клеймо. Собаки легли, вывалив языки, пошевеливая хвостами у Степановых ног.

Со стороны болота за старыми елями их не было видно, Степан же, присмотревшись, заметил шевелившиеся тени в камышах, прижал к земле Астона. И тотчас выплыли на светлый круг воды, бок о бок, любовно покрехтывая, две темного дерева точеные игрушки — селезень уже утрачивал весенний наряд.

Собаки рванули, Степан заорал — тут же должен был кормиться выводок. Утки, тяжело поднявшись, ушли в лощину, где настороженно, раскрыв чашечки, стояли бледные купавы.

Астон намок и вернулся — длинная мягкая его шерсть безобразно обвисла, он встряхивался и прыгал, обдавая Степана брызгами.

— Ладно, дурак. Назад, Волчок, я тебе, стервец!

Волчок все еще потягивался, поднимал морду вверх, нюхал воздух и косился на бездействующего Степана.

— Ишь, беспородная бестия, — передохнул от внезапного волнения Степан, снял кепку, провел рукой по взмокшей голове. «Хорошо, ружья не взял. Долго ли до греха…»

Он вдруг почувствовал страшную усталость. Сколько раз зарекался обходить дозором охотничьи свои владения. Именно свои, потому что никто в деревне не бил так зверя и не любил его. Он знал, под какими кустами гужуются по весне куропатки, на каком поле кормятся пролетающие журавли, на каких елках заснуют в феврале клесты, повиснут шишками, перемалывая семена для птенцов; знал, где поползень занял дятлово дуплишко и замазал по себе отверстие глинкой. Но для него день не в день, если по пороше не прихватит зайца, и ничего не стоит ему обвешаться белками и гнать на лыжах к дому, а в летнее время выщелкнуть из поднебесья ястреба, а то и ворону хлопнуть. А иногда вот так забьет дыхание, задрожат руки — и как отвалятся. И такая тоска — сам себе разорвал бы грудь. И не поймешь, от любви ли или от досады, что не сгубил…

Солнце пошло за Курганы, выжелтив край неба. Степан повернул за ним по песчано-розовой дороге между овсяным полем и обрывчиком, густо заросшим ельником. Из ельника несло сыростью и тленом — стволы мокры на метр от корня. К осени ближе поднимаешь тут тяжелые, вросшие в землю ветви и непременно снимешь ядреный белый гриб.

Были слышны щелчки бича — Степан Боканов подгонял совхозных телят ближе к деревне.

К Черному омуту, на котором нежданно поселились цапли, дорога сворачивала возле развалившегося дзота — собаки заглянули в ощеренную пасть его и потрусили за Степаном.

Из Ольшняга, бодая густые кусты, с разных сторон, с шумом и посвистом, поперли круглые, тупые, безрогие еще головы черно-белых телков. После войны, когда стада порешили оккупанты, сюда завезли эту черно-белую породу, и все быки и коровы на много километров окрест сделались одного колера. Донесся гакающий голос Безрукого, его брань с повивкой.

Телята рассыпались по овсяному, уже обдерганному полю, и на край вышел Безрукий — такой же вылинявший пиджачишко, только нараспах, болтавшийся правый рукав четко обозначал спрятанную в нем коротенькую культю.