Тополь цветет - [11]

Степан приостановился, пообещал насчет прививки и пошел навстречу тетке Клавдии. Тяжело переваливаясь на больных ногах, она несла воду с того конца. Дом ее стоял как раз против прогона, и в окнах его блескуче отражалось заходящее солнце.

— Больше некому воды наносить? — гуднул Степан, отбирая у тетки ведра.

— А кто наносит? — ответила она, следуя за ним, — Славушка на речке весь день, а батюшка его заезжал — пообедать только. Минуты лишней нету.

«Батюшка Славушки», двоюродный Степанов брат, поселился с женой на Центральной усадьбе, работал на автобусе, а оба его сынишки жили у бабки в Холстах. У бабушки и корова, и присмотра больше.

— Степан, мы огороды опахивать собираемся, что твоя думает? — спросила тетка Клавдия про Татьяну.

— А что ей думать? У нее есть забота, а насчет огородов договоримся. Лошадь-то у лесника будете брать?

— У кого же еще? Алевтина приведет и расплачиваться она будет.

— Что за Алевтина у вас, везде поспеет!

— Ты чего это, Степан, она в Сапунове каждый день, все ходы-выходы знает, ее как уважают-то — уж сколько в полеводческой бригаде работает?

Нет, до тетки не дошли слухи. А может, и слухов-то нет никаких, так, почудилось Татьяне.

За прудом, за тополями, перегородившими луговину, перед домом Мани Артемьевой налаживали волейбольную сетку. Несколько парней прыгали возле столбов, проверяя, как натянута. У ветлы сидел Серега Пудов и, откинувшись на ствол, обхватив колени руками, глядел на ребят.

Увидав Степана, повернул кудрявую красивую голову.

— Ты чего это без ружья? В лес, что ли, с собаками?

— Так, проверить хозяйство надо. Цапли, говорят, появились на Черном омуте. Витька Бориса Николаевича видал утром. Никогда у нас тут цапли не жили. Тесним их, а они, видишь: то лоси, то кабаны, то цапли теперь.

— Цапли! У Витьки же глаза разные. Честное пионерское, один правый — другой левый. Я вот подстрелю бутылку, приду вечером.

С того дня, как Степан с Воронковым вышли на работу без бригадира, Серега ни разу не являлся к Степану смотреть телевизор. Рубил баню по вечерам и праздникам; на работе раздражался, обрывал Воронкова, когда тот начинал учить или поминать, как делалось на стройке в Москве. Степан про себя жалел Серегу: не знает мужик, куда деваться. Все уже приобрел: и газовую плиту с баллоном внутри за сто рублей, и телевизор последней марки, и диван-кровать, и стиральную машину, и люстру в четыре рожка, а все чего-то ему не хватало. И телевизор-то смотрел, чтобы увидеть какую-нибудь другую жизнь. И чего мужику надо? Степан давно простил ему бревно, которое все-таки приволок на баню Юрка.

Острая двускатная, как из сказочки, крыша баньки выросла под боком Серегиного терема, деревне придавала уютность и доброту. Теперь Серега возил кирпич на печку. Степану тоже надо было много чего поделать в своем хозяйстве, но время уходило, и задуманное оставалось не сделанным: мост так и не отгородили наглухо от двора, оттуда тянуло и сеном, и скотиной, да и сам мост хорошо бы уменьшить, выгородить кладовку, прибрать бы в нее лишние ведра, кадушки, садовый инвентарь, сетки ловчие, петли — да и мало ли чего? А то все навалено на лавках, под лавками на мосту, навешано по стенам. Мечтал Степан утеплить горницу оргалитом, и оргалит уже начал заготавливать. Да вот Марфа пристает с домом. Серега наотрез отказался обшивать. Велел ей Степан обратиться к отцу Сереги, к дяде Григорию Пудову. Они с ним кое-что делали в деревне. Хотя больше, конечно, с Серегой.

Вообще-то редкий дом в Холстах миновал Степановы руки. Там наличники, там крыша, там венцы под избой менял, там навес над крыльцом ладил, там раму в мезонине стеклил. И дома обшивали. Но больше терраски. Как пошли с Серегой лет десять назад пристраивать их к домам, так и гнали по всей деревне — почти все одинаковые, только и разница, что побольше-поменьше, пошире-поуже, а где сразу по две — находились такие любители.

Андрей Воронков хорошо насчет рам понимал, и рамы к терраскам бабы заказывали ему, он их спокойненько, зимой, когда дел меньше, срабатывал сплошь из меленьких переплетиков — как кружевом повивал.

Через эти терраски обрели Холсты особую люботу. А может, подумал Степан, начиналась она с лиственниц перед Алевтининым домом — с самого въезда в деревню. Яркие и точные по форме, так что в дрожь бросало, стояли три дерева перед палисадом — видал Степан такие елки из синтетики в витрине в Москве. Так то из синтетики.

А крыльцо Алевтины все дело портило, совсем просело, ремонтировать, конечно, надо. Можно и с Юркой. «Вдвоем спорчее, — прозвенело в голове. — Он у тебя мужик будь здоров!»

Степан чуть не оступился в колдобину. Именно так и выразилась! Он вспомнил, едва поравнялся с домом. Вчера обходил крыльцо, подсчитывая столбы и стойки, которые придется менять, а она облокотилась обеими руками на перильца и все мотала платочком в красный накрап, так что он и сообразить-то всего не мог. Волосы темные по плечам, прямые, а впереди на лоб прядки короткие напущены. Лоб у нее высокий, умный. А нос вырезан непонятно, вроде и вздернут, а вроде и нет — так, затесочки по бокам. Какие-то скоромные. Из-за него, наверное, и выглядит моложе, чем есть. Когда не знаешь, сколько ей и что дочке семнадцать, может почудиться — совсем молодая бабочка. Растолстела, конечно. Что бока, что живот, что остальное все — выпирает порядочно. И лицо не то, всегда было писаное, кукольное, а теперь чего-то в нем изменилось.