Тополь берлинский - [74]

Это будет своеобразным подарком Эрленда к Рождеству, им всем. А в магазине он купил коробку готовой рисовой каши, которую собирался поставить в амбар, пока Тур и Турюнн будут в свинарнике. Ее не надо подогревать. Каша — это подарок дедушке Таллаку, и он уже предвидел собственные слезы, которые потекут, как только он откроет упаковку. Он позволит себе эту сентиментальность и рядом с кашей положит маленький хрустальный рог.

Тур расчищал снег в аллее. Он приходил в себя, но говорил мало. Накануне вечером, когда он вернулся из свинарника, от него пахло алкоголем. Сидел и выпивал в свинарнике, как нехорошо. Эрленд знал, что там стоит бутылка виски, подаренная отцу Турюнн. Но трудно было себе представить, чтобы Тур был завсегдатаем винной монополии, на это у него не хватит денег. Может, им с Крюмме стоит оставить ему немножко, конечно, если он примет? Нет, не похоже, что он примет деньги. Лучше купить пару сотен литров красной и белой краски и вручить ему перед отъездом.

Крюмме обещал устроить дома еще один сочельник, как только они вернутся. До этого казалось еще так долго… Он мечтал о подносе в шашечку, о квартире, о елке с огромной звездой на верхушке, об искусственном снеге в корзиночках. Елка стоит там такая одинокая, а сегодня в Копенгагене настоящий сочельник. Весь город сверкает, и блестит, и радуется Рождеству, а он сейчас, если выключит радио, то услышит только шум трактора. И никакой нарядной одежды, он даже не захватил с собой костюма. Крюмме привез свой на похороны, успел об этом позаботиться перед отъездом. Но сегодня вечером нельзя надевать черный костюм, это будет выглядеть очень странно, даже как-то зловеще.

— Я куплю себе черный костюм с утра перед похоронами, съезжу в город, — решил он.

— Мы же вернемся домой на следующий день? — спросил Крюмме.

— Да. Должны.

— Я не могу сюда переехать, — сказала Турюнн. — Как только отец придет в себя…

— Но теперь все будет по-другому. Мы снова увидимся, будем созваниваться, ты приедешь к нам в Копенгаген.

— Да, непременно, — подхватил Крюмме и погладил ее по щеке.

— Странно, — заметила Турюнн. — Скажи мне хоть кто-нибудь неделю назад…

— Мне кажется, здесь все так себя чувствуют, — сказал Крюмме.

Отец сидел в гостиной и смотрел мультфильмы. Эрленд остановился в дверях, прислонившись к косяку, рассмотрел старика.

— Ты не побреешься?

Отец поднял взгляд.

— Теперь у тебя есть зубы. Надо выглядеть прилично, это же день рождения Христа!

Отец снова уставился в экран и сказал:

— Пожалуй… Но с этим так много возни. Трусы, которые ты дал, очень хорошие.

— Ты по ней скучаешь?

Отец не реагировал.

— Не очень-то она была с тобой приветлива. Понукала с утра до вечера.

«Вот — человек-невидимка, — подумал он, — человек-невидимка, проживший на земле восемьдесят лет. Сидит тут в новых трусах за сорок восемь крон и еще благодарит за них».

Бемби, сбитый с ног, завертелся на льду, скоро запоют «When you wish upon a star»[9]. Надо постараться не слушать эту песню сегодня, он всегда под нее рыдал в три ручья, можно напугать отца до смерти.

— Я тебе помогу, папа. Помогу побриться. Пойдем поднимемся в ванную.

Он усадил старика на табуретку перед шкафчиком, накрыл плечи полотенцем, закрепил его сзади прищепкой. Во время уборки он видел пачку новых лезвий в шкафу. Он выкинул старое и вставил новое в бритву. Пены для бритья не нашлось.

— Ты обычно пользуешься мылом?

Отец серьезно кивнул и уставился на себя в зеркало.

— Подожди.

Он принес собственную косметичку и пену «Шанель», смочил отцу лицо салфеткой, потом плотным слоем нанес пену на щетину. Старался ни о чем не думать. Отец сидел, закрыв глаза, с напряженной шеей, в торжественном настроении.

Медленно и осторожно Эрленд водил бритвой по чужому лицу, оставляя следы ровной кожи в белизне пены. Наконец он поднял полотенце и обтер лицо.

— Большое спасибо!

— А когда наступит Рождество, я тебе налью настойки. И будет хорошо.

Отец закивал, потрогал щеку пальцем.

Тут в ванную поднялся Тур.

— Что…

— Я побрил отца. Ему идет?

— Да тут все к чертям рехнулись, — сказал Тур, развернулся и вышел вон.

— И немного увлажняющего крема, чтобы кожа не сохла.

Отец положил руки на колени и закрыл глаза, пока Эрленд втирал крем.

* * *

Маргидо был прав, он должен взять себя в руки, думать о хуторе, о своей скотине. Одно дело — показать свинарник и животных дочери, другое — быть не в состоянии справляться с работой в одиночку. Но она молодец, носит солому, расстилает ее в загонах, заходит и выходит, а свиньям хоть бы что, они ее уже узнают. А поросята просто сходят по ней с ума, вертятся вокруг ног, когда она к ним заходит.

Они закончили и собирались в дом к обеду, когда она сказала:

— Распакуй свертки сейчас. Мы же не дарим подарков остальным, и будет нечестно, если ты развернешь их в доме. Я видела, они стоят у тебя в мойке.

Значит, видела. И бутылки в шкафу, акевит и шерри. Тогда будет странно не отнести акевит в дом. Эрленд сегодня громко жаловался, что монополия закрыта и что у них нет ничего, кроме пива, бутылки красного вина и какой-то датской настойки. Для него, Тура, и этого очень много, на крыльце стоят целых два ящика пива. «Но ведь на дворе Рождество, как же без акевита?» — жаловался Эрленд.