Тоомас Нипернаади - [53]

Кадри разглядывает все новые и новые лица.

Какими чужими они стали, как изменились за долгие годы!

Смори на одно, смотрит на другое — здесь ведь все ее дети. Один, говорят, на войне погиб, другой от чумы помер, двое подались в далекие края, и неизвестно куда, один был доктором в одном городе, другой — монтером в другом городе, сколько их осталось-то? Пробует перечислить своих сыновей по именам, но и имена по большей части забылись. Был Яан, был Юри, был Мадис, Михкель, Йоханнес... А был ли Йоханнес? Нет, Йоханнеса, кажется, не было, как будто не припоминается такое имя. Йоханнесом звали скорняка, который получил кусок леса и поля Веривере. Нет, скорняка вроде звали Яак Ярски, а Йоханнес был кто-то другой? Йоханнес был конюх, или кубьяс, или мельник? Кадри машет рукой — не все ли равно, кто-то из них точно был Йоханнес, иначе имя не удержалось бы в памяти. Да и ни к чему ей знать все имена, у нее есть Тоомас.

Когда кончается проповедь и последний псалом, Кадри поднимается из-за стола и скрывается в другую комнату. Не желает она слышать сетования Тыниса Тикута и нытье Яана Сргупалу. Этот Сиргупалу только и знает жалобиться да оплакивать своего погибшего на войне сына. Вечно одно и то же, вечно одни и те же слова, да разве под силу Кадри плакать вместе с каждым из них и принимать близко к сердцу все их беды? Уже набил оскомину рассказ Яана Сиргупалу; он всегда начинает так:

- Мальчонка как пришел тогда с той записочкой, с рублями теми, так я с перепугу чуть не упал. Выходит, этот красногубый карапуз, этот остроносенький — мой сын, а я, дурак дураком, понятия об этом не имел. Поначалу все не верилось, все смотрел на него, потом на себя в зеркале, на него и опять на себя в зеркале. А ведь лицом, негодник, в меня, и похожи мы были как две капли воды, ни убавить тут ни прибавить. То-то радость, то-то веселье, то-то славная жизнь! И стал мой сынок расти и ввысь и вширь, и мне уже ни на шаг от него отходить не хотелось. Веселый и красивый был мальчонка, чуть засмеется, так и я тут же за ним. А потом, как вырос, ушел на войну... Ушел сынок на войну да так и не вернулся, привезли мне домой холодный труп в гробу!

Кадри Парви слышала это уже десятки и сотни раз, опротивел ей этот человек до невозможности. Этакий нытик, плакальщик, кликуша! Здоровый мужик, а скукожился, спина узкая, изогнутая, как крюк. Сердце мягкое, словно глиняное, а из глаз течет, как с крыши.

Куда подевалась молодость, бодрость этих мужиков?! Отчего все они такие смурные, такие безрадостные такие старые?

Сапа Кадри Парви не чувствует старости. У нее даже волосы не поседели; как распустит свои косы, так они кустом покрывают грудь и спину. С Божьей помощью прожила уже шестьдесят три года и ничего от этого еще не случилось, будто один краткий миг. Жизнь Кадри еще впереди, и жизнь и молодость.

Случается, гуляет она по деревне, и, бывает, долетит од нее чье-нибудь неосмотрительно брошенное бранное слово. Какой-нибудь встречный мальчишка вдруг ляпнет грубость. Кадри Парви побежит за парнем, схватит его за шиворот и закричит:

- Ах ты, щенок, оказывается, ты уже лаять можешь! Кто тебя научил таким словам?

Мальчишка будто угодил в лапы разъяренному медведю.

- Я никому зла не делала! - ярится Кадри. - И меня никто не обижал. А ты, щенок, смеешь издеваться надо мной?!

Паренек получает богатырский пинок, а вдогонку ему несется:

- В другой раз гавкнешь — еще посильнее получишь! Тоже мне, головастик, будет меня, честную женщину, оскорблять!

Она сердито фыркает.

- Экий шалопут невоспитанный! - думает она. - Ох и наплодилось в этой деревне всякой твари, и откуда они только взялись? В прежнее-то время Кадри всех до одного знала, а теперь народилось новое поколение, заносчивое, невоспитанное, грубое, мимо идет — смотрит набычившись, а уж таких, чтобы перед старым человеком шапку приподнял, и вовсе нет!

Тут Кадри решает познакомиться с новыми людьми и новыми обычаями.

Рано поутру, еще солнце не встало, она наряжается в путь, надевает чистую одежду, повязывает белый платок, берет старую отцовскую трость, тяжелую, с железным наконечником для устрашения мальчишек и собак, и начинает обход хуторов и поселенцев. Шагает она размеренно, по-мужски, вскинув голову, с видом серьезным и торжественным. Будто сам хозяин усадьбы, старый Мадис Парви идет взимать платежи с арендаторов, выговаривать батракам, выселять бобылей. Кадри Парви уже под семьдесят, но щеки еще сохранили румянец, под глазами ни единой морщины, только волосы белоснежны, и когда платок падает на плечи, они сверкают в солнечных лучах, как серебристое льняное волокно.

На каком-нибудь хуторе зайдет в дом, посмотрит пристально, оглядится, с важным видом сядет на лавку и, стуча палкой в грудь человека, спросит:

- Ты кто такая?

- Я хозяйка, - отвечает та, - Лийз Ангервакс.

- Из какого уезда, когда родилась, когда замуж вышла, когда поселилась на землях усадьбы Терикесте, сколько детей, как их зовут, кто муж и служил ли раньше в усадьбе? - спросит Кадри.

Все точно разузнав, поднимется и скажет:

- Ты, Лийз Анервакс, получше заботься о своих детях, я пока сюда шла, видела, как они в грязи барахтаются, черные, будто чертенята. И в доме нужно исправно убирать, видишь -метла у тебя посреди комнаты валяется, а хлебная лопата на кровати брошена, это не достойно человека и некрасиво.