Тоомас Нипернаади - [31]

С того несчастного дня и стал Таавет Йоона паромщиком, да только и сын не умнее отца. Такой любопытный, не переправит путника, пока не расспросит, кто он, откуда, куда идет да по какому делу, да чем занимается, кормлена и поена ли лошадь и неужто не мог никак дома остаться. А как на все вопросы получит точные ответы, так отвернется, напевая, и давай тянуть канат, будто его эти ответы нисколечко не интересовали. Спрашивал просто так, разговор поддержать. А петь Таавет Йоона любит, сядет под окном своей избушки и поет день и ночь напролет. Петь его никто не учил, откуда он берет эти слова и мелодии, никому неведомо. Поет как птица, с рождения. Раз на свадьбе он пел три для и три ночи без остановки, уже и гости разъехались и хозяевам отдохнуть хочется, тут ему и сказали: хватит уже, Таавет, кончай! А парень словно ото сна очнулся и говорит: жаль, кажется, теперь только и распелся! Он ведь как зальется, ничего не слышит, путники могут часами на той стороне реки выкрикивать, ему — трава не расти. Люди руками размахивают — это он видит, но не слышит их. От этого здесь вечно скандалы, ругань, никто в округе Таавета Йоону не любит. Это, мол, их крест, тяжкое бремя. Один только Кюйп нахваливает Йоону — люди, когда без толку ждут перевозчика, нет-нет да и зайдут в трактир выпить с горя бутылку- другую пива. Поэтому когда в городе ярмарка и много проезжих, Кюйп гоняет меня к Йооне с пивом и водкой: пусть парень выпьет да споет! - у Кюйпа в летнюю-то пору доход невелик.

Вот и теперь проезжих никого — парома как чумы боятся. Без крайней нужды никто не поедет. Так что чужих тут не встретишь. Да и кому нужен этот паром? Только Яан Рысак то и дело бегает к парому, заржет, остановится, удивленно поглядится в воду, взроет нетерпеливой ногой землю и, будто испугался чего, взбрыкивая и фыркая, унесется прочь!

Постепенно стало светлеть. Тяжелый ливень умчался дальше. Раскаты гром стали глуше, вспышки молнии уже не слепили. Сеял редкий дождь, от которого в лужицах скакали сверкающие пузыри. Низины парили, подергивались туманом. Река Каава, еще пару часов назад втиснутая в узкое русло между желтыми кувшинками, кубышками, камышами и рогозой, теперь широко разлилась. Мрачно шумел водопад, сбрасывая вниз гремящие потоки воды. Ветер поуспокоился словно усталый, вконец излаявшийся пес, скуля и тяжело дыша, гнался по следам бури.

Анне-Мари стала заплетать косы.

- Сам-то откуда и куда направляешься? - спросила она, зажав в зубах шпильку. - Раньше здесь вроде не показывался. Наверно, издалека будешь — и с каннелем, на свадьбе играл или на каком другом празднике? Или просто так прихватил, а сам ищешь пропавшую лошадь, телку, порося?

Улыбнулась во весь рот, повязала голову платком.

- Мы чем знамениты? Где что пропало, сразу сюда бегут искать. Люди всякие и начальники ходят сюда, вынюхивают, будто за лисой по следу. Только летом тут делать нечего. Летом мы живем, как мыши в норе, ни одного мужика нет дома. Видно, и ты кого-нибудь выслеживаешь?

Тоомас махнул рукой.

- Я просто так хожу, в свое удовольствие, никаких дел у меня тут нет. Пойду себе дальше.

Он улыбнулся, обнял девушку за талию и спросил:

- А может, предложишь мне остаться? Честное слово, ты могла бы быть полюбезней, взяла бы меня на пару дней к себе — тут уж я поиграл бы тебе на этом замечательном инструменте.

Он постукал пальцами по дну каннеля, похваляясь, знай, мол, наших.

Но Анне-Мари оттолкнула его.

- Никто мне не нужен! - сказала она. - У меня есть муж?

- Кюйп?

- Нет Яйрус!

- Но Яйрус сидит за конокрадство в тюрьме и раньше чем через девять месяцев не освободится! А может, она засидится подольше? У таких, как он, грехов на душе много.

Девушка бросила на Тоомаса полный ярости взгляд.

Лицо ее вспыхнуло. Губы сжались в капризную ниточку. Она снова села на пороге сарая и задрала голову, словно изучая небо, серое рядно которого запестрело голубыми полосками и пятнами. Дождь прошел, падали только одиночные запоздалые капли. Уже посветлели на солнце холмы повыше, зеленые полоски полей, на миг засветилась лохматая верхушка сосны, ели. Тени мчались по болоту, как будто всадники друг за другом. Последние струйки стеками по склонам и пригоркам вниз, подбирая змеящиеся хвосты, как гадюки. Уже гукнула где-то птица, со свистом взлетела какая- нибудь горихвостка, цет-цет-цет! - радостно вскрикивала трясогузка и кружила над лесом лимонно-желтая зимолюбка.

- Это неправда, - зло вскрикнула Анне-Мари, - я не говорила, что Яйрус в тюрьме! Может, это тебе кто другой сболтнул? А если бы и сидел, так не за конокрадство. Вот уж нет, лошадей Яйруса даже сам сатана не доискался бы — не такой он был человек! Можно было услышать ржание с болота — а лошадку не заарканить. Он свое дело знал и Маарлаские болота тоже. Вырос здесь, знал все самые тайные тропки до последней, каждую кочку, спрятаться умел под кочкой не хуже гадюки. Его здесь нет совсем по другим причинам — ни к чему их вспоминать. Зато теперь он скоро вернется, и тогда кое-кому лучше поостеречься!

Она надменно, свысока улыбнулась.

- И Кюйпу тоже? - спросил Нипернаади.