Тонкий шов - [13]
Рука мистера Роуза метнулась к губам.
— Звонок! — сказал он. — Я и забыл про него… Это вышло случайно, Скалли!
— Чушь! — кричал Скалли. — Вы дали звонок и запалили эту дрянь, как только открылась дверь.
— Мистер Скалли, не забывайтесь! — сказал мистер Роуз. — Согласен, что баловаться с этой игрушкой было глупостью, но я не представлял себе, какая это опасная штука, а главное, я задел звонок без всякой мысли, вот в чем дело.
— Чепуха! — кричал Скалли. — Я… Я подам в суд!.. За покушение на мою жизнь! Я вас упеку за решетку…
— И станете всеобщим посмешищем, — сказал мистер Роуз, каким-то образом умудрившись глядеть на Скалли сверху вниз. — Как пить дать. Вы подаете на меня в суд, а я гарантирую судье и присяжным самые веселые минуты в их жизни. Про прессу я уже не говорю.
Скалли затравленно огляделся — кругом люди.
— Принять смерть от детской пушки, — продолжал мистер Роуз, и шахтеры, подталкивая друг друга локтями, заулыбались. Вот эти шесть ненавистных улыбок его шестерых врагов и доконали Скалли.
— Вам это так не сойдет, — объявил он мистеру Роузу, причем «вам» прозвучало у него хуже самого бранного слова. — Сейчас я подаю заявление об уходе, но я еще вернусь, и вам всем крепко не поздоровится.
Он вылетел из кабинета как подстегнутый, семь улыбок провожало его, а через некоторое время издевательства вообще выкурили его из города. Скалли уехал, потом дела его пошли в гору, он стал без пяти минут миллионером и в принципе мог десять раз подряд купить и продать нашу «Воронью балку» с мистером Роузом и людьми в придачу, но мы были солидное предприятие, не на продажу. Мистер Роуз старел, добыча росла, он мешками раздаривал леденцы и распевал «Лилию лагуны».
А медная пушка, рассказывал дядя Бен, осталась стоять на каминной полке в кабинете Хозяина. Раз в неделю он ее надраивал, и она горела, как солнце. И когда мистер Роуз собрался уходить на покой и сдавал дела своему преемнику, именно с пушкой он не знал, как поступить, но потом решил:
— Пусть здесь остается как напоминание, что для оружия главное не сила, а цель, и, когда придет лихая минута, сорванец Бен, сбивай спесь с какого-нибудь мерзавца не раздумывая.
Мистер Роуз звал дядю Бена «сорванец Бен», даже когда тот обзавелся семьей и принял на свои плечи ответственность за одиннадцать сотен шахтеров. Водворившись в кабинете мистера Роуза, он не раз и не два вставал в тупик, и тогда взгляд на медную пушку помогал ему выбрать нужную цель и не промазать.
БИТКИ НА ПАСХУ
В то пасхальное воскресенье мать вдруг забрала себе в голову, что игра на деньги прямиком доведет меня до беды и загробных мук и что пора принимать меры. А право, было бы лучше оставить меня в покое.
Какой был день! С утра я играл в кункен[5] на голубятне у Паффера Джонсона, и от наших криков и матерщины его воркуны словно вымерли. В игре всегда так: вдруг пошла везуха. Я не терялся, и мы с Паффером в два счета обчистили тех умников. Мы еле затолкали в карманы нашу добычу. Там была медь в основном. Потом пошли в Инглтон-Вуд играть в расшибалку. Это уже классом выше: там за бросок ставили от половины доллара до фунта. И опять мне фартило. Я не успел оглянуться, как стал буквально миллионером. Самое бы время остановиться. Любой игрок знает: вдруг разливается такое сияние, а потом звонит звонок, за дело берутся крепкие мужики и кончают базар.
Сияние вокруг разливалось ослепительное. Помню, в какой тишине летела бита, с каким плеском разбивалась казна, какой вопль покрывал выкрики судьи: «Орел! Решка!» Еще лучше помню, как божественно хрустела в руке пачка долларов и фунтов. В тот день я взял пятьдесят фунтов! «Сейчас я им покажу класс», — сказал я Пафферу. Но вышел сонный дылда, какой-то ипподромный жучок из Ньюкасла, и в десяток хороших бросков разделался со мной. Мы уползли домой, вспоминая уплывшее богатство.
Мать сразу все поняла.
— Продулся! Когда ты поумнеешь?
— У меня еще есть шиллинг. Продержусь.
— Это тебе на завтра. А уж сегодня обойдешься без кино… Я удивленно уставился на нее: она терпеть не могла, что в воскресенье я хожу в кино, и вдруг говорит такое без всякой радости.
— Как-нибудь переживу, — сказал я.
— Может, пойдешь со мной в церковь?
— Чего?! — Я даже задохнулся от потрясения. — Чтобы слушать гнусавый треп старого козла? Ты, мамочка, шутишь.
— У капеллы сегодня специальная программа, — улещала она, зная, как я люблю хорошую музыку. Но я не дрогнул.
— Нет, мам, я из этого вырос.
Мне было всего шестнадцать, и другой бы рассмеялся, но мать даже не улыбнулась. Самым обычным тоном она поинтересовалась:
— И уже стесняешься сесть рядом с матерью, да?
— Да нет, мам, — сказал я. — Просто я договорился немного погулять с Паффером Джонсоном.
— Так возьми его с собой. Сядете на хоры. На пожертвование я вам дам.
Я навострил уши, но постарался не выдать своего интереса.
— Нет, мам, спасибо.
Закрывшись газетой, я приготовился продать себя подороже. И тут забрезжила настоящая цена.
— Ты ведь завтра идешь на битки?
Я застонал в ответ. Это все равно что, выбравшись на призыв архангельской трубы из могилы, спросить очухавшегося соседа, собирается ли он на Страшный суд. Мать знала, что я и мертвый поползу на битки, потому что в нашем поселке они — событие года для настоящего спортсмена.
