Тонкие линии - [13]

Узел волос распался, золотистые волны заструились по обнажённой спине. Каждую  линию её тела Тамара исследовала, прослеживала от и до, проживала и запечатлевала в себе. Сладость сливового варенья и вкус кожи прекрасной женщины, земной аромат спелых плодов и тонкий шлейф духов у неё за ушком... Оставалось лишь пить эту амброзию очень медленно и неторопливо, долго смаковать, сдерживая себя, чтобы не насытиться слишком скоро. Быть вечно голодной, вечно жаждущей.

Потом Тамара рисовала нагую Лену, изящно растянувшуюся на постели. Вернее, делала карандашные наброски на бумаге для принтера.

– Погоди, я дам тебе бумагу поплотнее, – сказала Лена.

У неё нашлась папка с ватманом формата А3. Вручив её Тамаре, она вернулась в постель, и тонкие линии снова полетели из-под карандаша. Один лист, второй, третий...

– Если ты будешь слишком много меня рисовать, ты истощишь мою жизненную энергию, – полушутливо заметила Лена. – Как Рембрандт любил свою Саскию! Постоянно её изображал на своих картинах. И она умерла молодой...

– Ты веришь в это? – Тамара с усмешкой приподняла бровь, не отрываясь от работы: она запечатлевала Лену томно лежащей на смятой простыне, с разметавшимися по плечам и подушке волосами.

– Есть в этом что-то мистическое. – Лена шаловливо тронула её кончиками пальцев ноги.

Может, виновато было всего лишь статическое электричество, а может, это искра страсти проскочила между ними. Наброски соскользнули на пол, и они снова сплелись в поцелуях.

Предчувствия Тамару не обманули: этой ночью, как и предыдущей, ей перепало мало отдыха, но уже по другой причине – сладкой и приятной. Лена уже давно уснула; осторожно, чтоб не разбудить, Тамара расцеловала её спокойное, расслабленное сном лицо и нагишом выскользнула на кухню. Ужасно хотелось курить, но пачка сигарет опустела ещё днём. Тамара собирала в пепельнице бычки и высасывала из них жалкие крохи дыма. А ведь ещё предстояло как-то дожить, дотерпеть до дома... Просить у Лены денег на курево было как-то неловко. Да и уезжать не хотелось. Хотелось, чтоб время до поезда тянулось бесконечно.

«Нет, точно брошу. Пора с этим завязывать, сколько можно». – И Тамара потушила бычок, выкуренный начисто, до обуглившегося фильтра.

Её сразил сон, да такой, что она не услышала ухода Лены на работу. Завтрак ждал её на столе, уже остывший. Взбодрив себя душем и кофе, Тамара собрала вчерашние наброски. Каждая тонкая линия дышала новым чувством, новым вдохновением. Хотелось сделать из этого что-то основательное. Она, конечно, не Рембрандт. Щемящая красота женщины на этих листках была достойна великой кисти. Часто писал Саскию, умерла молодой... А может, и их с Ликой любовь кончилась оттого, что Тамара была слишком одержима её портретами? Что-то мистическое.

Страдая без сигарет, она таскала сосательные конфетки из вазочки. Такой чудесный, солнечный зимний день пропадал, минуты проходили безвозвратно и зря... Сколько бездарно канувших в прошлое мгновений, которые можно было бы наполнить Леной!.. Её присутствием, её дыханием, взглядом и улыбкой. Отложив наброски, Тамара воскресила в памяти образ своей Незнакомки и снова взялась за карандаш.

К вечеру рисунок был готов – сильный, страстный, детально проработанный, впитавший в себя новую действительность, которая творилась в душе у художницы. Вернувшаяся с работы Лена долго смотрела на него, а потом сказала, прильнув к плечу Тамары:

– Мне кажется, я здесь живее, чем в оригинале.

Тамара поцеловала её жадно. Всего день без Лены, а она соскучилась, изголодалась по ней... Это было что-то болезненное, опустошающее. Но Незнакомка наконец вернулась, и тихое счастье заполняло этот голодный вакуум в душе. Всего день – и такая ломка... Тамара дорвалась до её губ, как наркоман до дозы, заглушая поцелуями Ленин смешок. Как же теперь уезжать? От этой мысли тряслись руки и подкашивались колени.

В пакете с продуктами у Лены оказалось недорогое красное вино. Она принялась колдовать над глинтвейном, бросая в кастрюльку щепотку того и кроху сего, помешивая будущий напиток и вдыхая аромат специй, а Тамара не сводила с неё глаз и проклинала поезд. Душа стонала, рвалась. Уехать – всё равно что разорвать мощную пуповину и истечь кровью.

– Ну, попробуем, что получилось, – сказала Лена, подавая глинтвейн в бокалах, украшенных кружочками апельсина. – Давно не варила... Надеюсь, с пряностями не переборщила.

Пикантное горячее вино ударило в голову, потекло жидким огнём по жилам, обострило и удесятерило чувства. Тамара пробовала на вкус каждый сантиметр сладкой, пахнущей сливовым вареньем кожи... Без сомнения, теперь – самым любимым вареньем Тамары, навсегда связанным с Незнакомкой. В этой женщине можно было увязнуть, утонуть, раствориться... Нежиться в ней, пить её, дышать ею, телом и душой желать её и – никогда не насытиться. Её тело откликалось на каждую ласку, пело, как чуткий, драгоценный, великолепный инструмент под руками виртуоза, искренне и доверчиво стремилось к Тамаре, по-кошачьи обвивалось и дрожало от быстрого дыхания. С этим сокровищем нельзя было обходиться небрежно и эгоистично – только ублажать, холить и лелеять, угадывать желания и сладко обмирать от щедрой взаимности, которой оно воздавало за подаренное наслаждение. А когда Лена, накинув халатик, села за пианино, и из-под её пальцев хлынул богатый, могучий и многоцветный водопад звуков, Тамара обалдела. Она слушала игру с открытым ртом, а когда музыка стихла, не сразу смогла заговорить.