Тонкая нить - [52]

Загляделась я на прекрасное русское лицо Игорево, а очнулась уже через целую вечность на краю бранного поля Куликова. Свет небывалый сиял над землей – в облаке молился об одолении татар святой Сергий Радонежский. А в гуще битвы, как золотой сноп, стоял без шелома один против тьмы тьмущей врагов потерянный нами Поток-богатырь. Я было рванулась с голыми руками к нему на подмогу, но он в опьянении боем рухнул замертво на глазах моих, разметав русые кудри в пыли, совсем как тот Сережка Камбаров с преславной улицы Тургенева.

В очах моих потемнело, и опомнилась я, когда уж розовая васнецовская луна стояла над полем. Мы бродили, тревожа одуряюще пахнущую истертую конскими копытами полынь. Заглядывали в лица самых дебелых павших витязей наших, ища моего побратима. Но нашли лишь Тараса Бульбу, суровое порожденье жестокого века, коего хладный труп ни по каким статьям здесь не должен бы лежать, ибо покойный был заживо сожжен в ином месте, в иное время, иными недругами. Но Гоголь не стал спорить и сам закрыл глаза ему.

А как побрели мы с победного полюшка нашего, не нашед сложенной братниной победной головушки, пришлось нам переходить вброд глубокий ручей. Он-то и сказал нам богатырским голосом: «Да разве найдется на свете такая сила, которая бы пересилила русскую силу». Когда же я вступила в воду, сказал потише: «Вiло-посестро, еще Бог даст на каком поле свидимся». Ведь это украинская горная амазонка – вiла бiла. Не знайшов мiж хлопцiв побратима, не знайшов межи дiвчат посестри, а надибав вiлу бiлу в горах. Цiлував ïï в обличчя бiле, стиснув руку i назвав: «посестро». Есть и сербская вила, вот у Анны Андревны Ахматовой в переводах: «Ты слыхала ли о горной виле, что стреляет молодых красавцев? Отпустить я сына побоялась». Так я стала панславянской амазонкой.

Согласна быть горной вилой, я, скорпион средней декады, рожденный под знаками Марса и Солнца – победная воительница. Откликаюсь также на имя Ундины, ибо стихия скорпиона вода. Средь высоких волн могучих рек русской равнины мне покойно, как у высокой груди материнской. И ласковые реки украинские в стрекозах, кувшинках и ласточках добры ко мне. Названый братец Поток-богатырь бережно качает легкий мой челнок и несет сплетенные мною венки к теплым морям.

Поет мне светлая быстрина отрадным голосом: «И прошел по великим рекам я б ко синему морю далекому. Пробегали б мои бусы корабли, объезжали б моря, моря синие. Погулял бы в краях я неслыханных, повидал там чудес я невиданных. На бессчетну казну в Новегороде понастроил бы я церквей Божиих».

Тут вышел на крут бережок, ни дать ни взять блантеровская Катюша, Владимир Жириновский, и говорит: «А хорошо бы, братцы, помыть сапоги в индийском океане». И тоже запел голосом, не лишенным приятности: «Не счесть алмазов в каменных пещерах, не счесть жемчужин в море полуденном». Но пенье это не возымело желаемого действия на побратима моего, и тот его к дальним странствиям не пригласил.

19

Однако ж кончаются и странствия мои с молчаливым Гоголем. Мы повидали и от рая, и от ада, а кто кому был вергилием, так это как когда.

На каком-то по счету рассвете ирреальная тройка наша вновь стала у приветливого порога временного моего пристанища в Суле. Черт со свистом покинул прожженный месяцем карман и медленно вознесся в светающее небо вместе с Гоголем, путаясь в его колеблемых легким ветром пелеринках, после чего тройка с Петрушкой и Селифаном бесследно растворилась в утренних лучах.

Существо, что приехало в моем облике, вошло в мою соседнюю с Олечкиной комнату. В сей миг зазвонил будильник, и, будто бы петух прокричал в третий раз, разрушились чары этой ночи. То, что стояло посеред моей комнаты, окончательно стало мною. Я постучала к Олечке, как было условлено, открыла дверь ее комнаты и увидела, что во всю долгу ночь, покуда черт мой носил меня, она спала сном праведных. То и проснулась она как роза.

После завтрака поданы были вполне реальные расхлябанные жигули, мы пустились в путь. Поцеловали замок первого же закрытого музея. Его смотрительница, молодая женщина благородной внешности, оторвавшись от кормящего ее огорода, поспешила, чтобы принять нас. Она приехала по пыльной улице, ведя велосипед тонкими, испорченными тяжелым трудом руками. Сим небольшим приключеньем напомнила о себе жертвенная Великороссия, горше и прекрасней которой нет и не может быть на свете.

Жрица не чтимого жовто-блакитной Украиною капища, истомленная сельскохозяйственными трудами, с умиленьем отслужила службу идолу своему, и мы отправились дальше. Не изучаемый теперь в малороссийских школах Николай Васильич Гоголь-Яновский заговорщически подмигивал мне со стен музеев. А в Васильевке из загороженной веревочкой темной угловой комнатки его с дверцей прямо в сад на меня глянул мистический портрет неведомо кого под названьем «Всевидящее око», очень похожий на него самого в неправдоподобной поездке нашей.

Я-то думала, что нам с Малороссией придется резать его пополам в продольном направленье, чтобы каждой достался великолепный долгоносый профиль его. А он оказался рiдному краю своему вовсе не нужен, за исключеньем рекламного появленья его на Сорочинской ярмарке.