Томагавки кардинала - [56]

— Это не чернь, Владимир Степанович, это народ, — возразил прапорщик, — народ, над которым измывались столетиями. Не судите обо всём народе по кучке пьяных негодяев.

— Я видел этот народ, Игнат Пантелеевич. Я честно сражался за него с тевтонами, и мои матросы — народ! — стояли рядом со мной на одной палубе у Готланда под германскими снарядами. А потом эти же мои матросы проламывали черепа моим товарищам-офицерам, и сбрасывали их на дно Финского залива… Народ, — он скрипнул зубами, — слишком много слёз пролито над его горькой судьбой, а он, народ этот, предпочитает лить кровь — нашу с вами кровь!

Девушка молчала, понемногу приходя в себя.

— Это революция, — упрямо повторил Лыков, — а революция — это дело такое. И что будет дальше…

— Резня будет, — перебил его Макаров. — Стенька Разин и Пугачёв в одной компании с Марксом. Слышали о таком деятеле?

— Доводилось. Но ведь по старому-то нельзя, Владимир Степанович!

— Нельзя. Но и допустить разгула черни — тоже нельзя. Для разгулявшейся черни есть только одно проверенное лекарство: плеть и виселица, так я вам скажу. И поэтому…

— Знаете, — прапорщик резко остановился, — нам с вами дальше не по пути. Я ведь эту чернь, как вы изволили выразиться, три года в окопах наблюдал — вблизи. Так что идите вы… своей дорогой, а я пойду своей.

Лейтенант понял.

— Честь имею, — глухо сказал он, вскинув пальцы к козырьку фуражки.

— Честь имею, — ответил Игнат.

Пройдя шагов сорок, Лыков обернулся. Девушка осторожно стирала платком кровь с лица офицера и, судя по шевелению её губ, что-то ему говорила — негромко, слов было не разобрать. Прапорщик отвернулся и пошёл дальше — к Николаевскому вокзалу. Поезда хоть и с перебоями, но ходили, и он надеялся добраться до родной Рязанщины: к Марии, которую он не видел полтора года — со времени своего последнего отпуска по прошлому ранению.

На фронт зауряд-прапорщик Игнат Лыков решил не возвращаться.

* * *

…Ещё осенью шестнадцатого года ничто, казалось, не предвещало надвигавшейся бури. Положение на фронтах внушало оптимизм: прошлогоднее германское наступление было остановлено без существенных территориальных, людских и материальных потерь, а удар армий Юго-Западного фронта генерала Брусилова послал Австрию в глубокий нокаут, из которого она так и не выбралась до конца войны. Люди устали от крови и смертей, но устали не только русские — французам пришлось усмирять пулемётами свои бунтующие батальоны, раздражённые бессмысленными потерями под Верденом и «бойней генерала Нивеля»,[54] и даже знаменитый тевтонский боевой дух изрядно поблек и обесцветился. После ошеломившего всю Европу Брусиловского прорыва вновь забрезжила надежда на победу, и русское командование, окрылённое успехом, решило начать наступление на Западном и Северо-Западном фронтах, перебросив туда резервы и лучшие части Юго-Западного фронта. «Немец тот же австриец, и его тоже можно бить, — таков был нехитрый ход рассуждений генералов Ставки, — было бы только вдоволь патронов и снарядов». Оружия и огнеприпасов хватало — союзников более чем устраивал «русский натиск» на Германию, и Франция, Англия и, само собой, ОША не скупились на военные поставки. Эти поставки шли теперь не только через Чёрное море, но и через новорождённый Романов-на-Мурмане, связанный с Петербургом ниткой железной дороги, проложенной с лихорадочной быстротой по лесам и болотам Карелии. Но каждый винтовочный патрон и каждая пара солдатских ботинок скрупулёзно учитывалась в бухгалтерских книгах: клерки «денежного треста» считали каждый талер и намерены были стребовать с России все её долги. А пока Россия платила кровью своих сыновей, готовившихся перейти в наступление ради очередного спасения «западных демократий».

Однако ожидаемый триумф не состоялся: если вдоль балтийского побережья русским удалось продвинуться на запад и вновь выйти к границам Восточной Пруссии, откуда им пришлось отступить в четырнадцатом году, то в центре успех был более чем скромным. Да, хватало и снарядов, и патронов, и новейших артиллерийских систем, и людских резервов, но не хватало умения полководцев прорывать современную многополосную оборону. И главное — не хватало желания солдат идти навстречу огненному смерчу: проклятая война непонятно за что у всех уже сидела в печёнках.

Наступление, в котором был ранен прапорщик Лыков, захлебнулось, добавив десятки тысяч новых солдатских могил. А три месяца спустя ахнуло гулкое эхо: в России началась революция. Революция эта вызревала давно, она была неизбежной: не хватало только лишь последнего толчка. И грохот пушек на фронте рассыпался треском винтовочных выстрелов на улицах Москвы и Петрограда.

Союзники насторожились, но вскоре успокоились: Временное правительство заявило о своей верности союзническому долгу и о своём намерении продолжать войну до победного конца. А победный конец в начале семнадцатого года уже просматривался: ОША вступили в войну, бросив на чашу весов всю свою мощь, и поражение кайзеррейха стало всего лишь вопросом времени.

Новые правители России тоже почуяли запах грядущей победы и были намерены не упустить свой заслуженный кусок пирога. Через три недели после отречения царя Россия, отложив на потом больной для крестьянской страны вопрос о земле, объявила войну Турции, нацелившись на вожделённые проливы — за что, в конце концов, кровь проливали? Расчёт был прост: Австрию уже можно сбросить со счетов, Германия задыхается в железном кольце союзных армий и флотов, а сама Турция слаба — она давно не игрок на мировой арене. И победа, победа — народу нужна весомая и осязаемая победа, которая всё спишет и поднимет престиж новой власти.