Том четвертый. Сочинения 1857-1865 - [56]

Этим, может быть, и кончилось бы препинание; но, как на грех, дня через три после этого происшествия приехал в Агамоновку Базиль Табуркин. Базиль приехал в дрожках на лихой тройке, в наборных хомутах, с бубенчиками и колокольцами. Он сам сидел на козлах и правил лошадьми, причем помахивал кнутом, потряхивал вожжами и покачивался из стороны в сторону всем корпусом, как делывали в старые годы молодые рахинские[61] ямщики, которым все, бывало, нипочем. Еще издали завидев его экипаж, Яшенька пожелал иметь подобную же тройку, и некоторое время находился в раздумье, в каком костюме принять гостя: в обыкновенном ли казинетовом пальто или же в новой поддевке. Но, по размышлении, решился надеть поддевку, надеясь, что Базиль не различит плиса от бархата.

«Ах, господи! — подумал он, суетливо облачаясь в новый костюм, — какой-то у нас сегодня обед будет!»

И тут же кстати ему припомнилось, что откормленный индюк уже заколот и съеден и что другой подобной птицы в усадьбе не было.

«Вот маменька-то и права выходит! — подумал он, — кабы не был я так жаден, индюк-то пригодился бы теперь!.. О, боже мой!»

Базиль между тем молодцом соскочил с дрожек; он был в щегольской красной рубахе, перевязанной на желудке золотым поясом, и в прежней бархатной своей поддевке. Яшенька бросился навстречу к нему.

— Какова тройка! нет, вы взгляните, какова тройка! — сказал Базиль, поздоровавшись с Яшенькой, — клянусь честью, один коренник тысячу рублей стоит… да еще и не отдам!

Он подвел Яшеньку к кореннику, с любовью потер последнему переносицу, вследствие чего тот кашлянул и чихнул вместе.

— Нет, да вы отгадайте, сколько мы минут к вам ехали? — спросил Базиль.

Яшенька молчал, но не мог воздержаться, чтоб не вздохнуть и не сказать про себя: «Вот это так жизнь!»

— Д-десять минут! — продолжал Базиль с расстановкой, — да по какой дороге!.. — ведь это, стало быть, по три минуты на версту! Вы поймите, что ж бы это было, если б на таких-то кониках, да по саше!

Базиль очень хорошо знал слово «шоссе», но, однажды навсегда почувствовав в себе призвание быть ямщиком, счел долгом усвоить себе и терминологию этого сословия.

— Да, по саше в пять минут бы доехали! — отозвался кучер Алеха, сидевший в пролетке на барском месте.

— Ну, Алеха, ты поезжай на конный двор, и смотри у меня, чтоб лошадям было хорошо! — сказал Базиль, — чтоб овес был «шастанный»… понимаешь!

Тройка сделала круг по двору, и Базиль все время стоял в каком-то сладком самозабвении, не имея силы оторвать глаза от лошадей и постоянно то прищелкивая языком, то облизывая им губы.

— Милости просим в комнаты! — сказал Яшенька. Тут только Базиль заметил, что на Яшеньке поддевка.

— Ба! да вы тоже сделали себе костюм! — сказал он, — знаете ли, однако ж: я подозреваю, что вы славный малый и из вас выйдет прок!

Яшенька совершенно сконфузился от этой похвалы.

— Маменька меня ужасно как балует, — пролепетал он.

— Только знаете ли что? — продолжал Табуркин, — если вы хотите быть действительно лихим малым, то нельзя ли поменьше упоминать об маменьке… это страшно как отзывается старым архивом!

— Я… помилуйте, Василий Петрович… я очень рад… — отвечал Яшенька смущенный, и вдруг ни с того ни с сего прибавил — А знаете ли, Василий Петрович, мы с вами сегодня отлично выпьем!

— Браво! вот это прекрасно! если вы будете продолжать вести себя таким образом, то, клянусь честью, вы будете моим другом! Кстати: сестра Мери велела вам кланяться и сказать, что физиономия ваша ей очень понравилась!

Не знаю, что было бы с Яшенькой при таком неожиданном признании, если бы в это время не вошла в комнату Наталья Павловна.

— А я думала, что Прасковья Семеновна сделает мне честь… и вместе с Марьей Петровной! — сказала она несколько сухо, потому что Табуркина приходилась внучатной племянницей статскому советнику Хламидину и на этом основании держала себя относительно соседей довольно строго.

— Maman поручила мне передать вам, многоуважаемая Наталья Павловна, что у нее мигрень… Вы знаете, что она еще в коронацию простудилась, бывши на бале у английского посланника, и с тех пор ужасно страдает.

— Это очень жаль…

— Да, эти дамы… с ними всегда ужаснейшая возня! Вы не поверите, почтеннейшая Наталья Павловна, сколько мне стоит трудов!.. клянусь честью, что зимой, — ведь вам известно, что по зимам мы живем в Москве, — я положительно не знаю, куда деваться от приглашений!

— Это должно быть очень приятно… однако ж, вы меня извините, я должна вас оставить; да вам и свободнее будет с Яшенькой, чем со мною.

Наталья Павловна вышла.

— Пойдемте ко мне в комнату, — сказал Яшенька, — мы с вами там покурим… вы, может быть, думаете, что маменька мне не позволяет курить, так ошибаетесь… маменька у меня прекраснейшая женщина, и я могу курить сколько хочу…

— Пойдемте… но я вас предупреждаю, что могу курить только тютюн…

— Гм… тютюн… так уж я, право, не знаю… Маменьке очень этот запах противен… еще намеднись кучера Митьку высекли за то, что он тютюн курил…

— Ну, в таком случае, мы пойдем в сад, а еще лучше на конюшню!

— Нет, уж лучше в саду… в конюшне еще как-нибудь заронишь, а в саду есть у нас такая беседочка… там мы покурим… и выпьем!