Том четвертый. Сочинения 1857-1865 - [223]

Известны две редакции повести — первоначальная, краткая, называвшаяся «Мастерица», и вторая, распространенная, получившая название «Тихое пристанище». Сохранились следующие рукописи «Мастерицы»: 1) черновой автограф главы I, без окончания; 2) перебеленный текст предыдущей рукописи с исправлениями и черновой автограф окончания главы I и начала II. Сохранились следующие рукописи «Тихого пристанища»: 1) черновые автографы глав II («Веригин»), VI («Услуга») и VII («Обыск») ранней редакции (название отсутствует); 2) копия I–VII глав поздней редакции (почерками Е. А. Салтыковой и неустановленного лица) — первые пять глав с правкой Салтыкова-Щедрина и со значительными авторскими вставками на полях; 3) «Город». Наборная рукопись главы I рукой Е. А. Салтыковой, с правкой автора и его пометой: «Прошу корректуру прислать мне».

В настоящем издании главы I–V «Тихого пристанища» печатаются по авторизованной копии (с учетом правки, осуществленной Салтыковым, по-видимому, при подготовке главы I для публикации в «Складчине»), главы VI–VII — по черновому автографу. «Мастерица» печатается в разделе «Из других редакций» по черновому автографу первой редакции, так как текст второй редакции близок к тексту «Тихого пристанища».

История писания «Тихого пристанища» известна лишь в самых общих чертах. Возникновение замысла повести, время работы над нею, причины, побудившие автора оставить незавершенным уже объявленное к опубликованию произведение — эти и другие важные моменты творческой истории произведения все еще остаются мало проясненными.

В письме к С. Т. Аксакову от конца марта 1858 г. Салтыков сообщал, что «начал большой роман, который <…> уже обещан <…> „Русскому вестнику“». В бумагах писателя этой поры не сохранилось рукописных материалов какого-либо другого «романа», кроме фрагментов «Мастерицы».

Основная тема «Мастерицы», как свидетельствует и самое название задуманной повести, — драматическая судьба девушки-«расколки», которая готовится стать «мастерицей», «посвятить себя богу», то есть обречь на безбрачие и обучать грамоте по старопечатным книгам детей одноверцев. Идейно-тематически «Мастерица» близка к раскольничьим рассказам «Губернских очерков» (см. т. 2 наст. изд., стр. 367–445). Характеристики раскола воспринимаются иной раз как прямые реминисценции и даже перифразы из «Старца» и «Матушки Мавры Кузьмовны». В черновом автографе главы I (после слов: «хладнокровное ожесточение» — стр. 516 наст. тома) давалась, например, чрезвычайно резкая, позднее вычеркнутая, квалификация старообрядчества:

Но здесь я должен оговориться.

Для многих обнажение так называемых тайн расколов может показаться неприличным и несвоевременным по многим причинам. На это я отвечу: для меня важна не религиозная и политическая, но гражданская сторона этого темного вопроса. Религиозная сторона бессмысленна и потому ничтожна; стоит только обойти ее, и она падет сама собою; политическая так слаба и так мало заключает в себе залогов жизненности, что также не может внушать серьезных опасений; там, где нет единства, где, по самому существу догматов, все так неопределенно, что на каждом шагу разлезается врозь, там, где в одной деревне можно иногда встретить столько толков, сколько существует семейств, и где каждый видит в своем соседе непримиримого злодея, готового во всякую минуту продать его, там, в этом хаосе, в этой неурядице, смешно было искать даже признаков какого-либо единства действия, без которого никакое политическое движение не мыслимо. Совсем другое дело — гражданская сторона вопроса. Здесь встает перед вами гордая, черствая, замкнутая и, следовательно, в своем роде безобразно аристократическая каста, которая с невозмутимым хладнокровием отлучает от права на жизнь всех своих братьев по крови, почему-либо не желающих подчинить себя самому нелепому из всех деспотизмов — деспотизму опечатки и невежества, с одной стороны, и деспотизму своекорыстия и преднамеренной и грубой эксплуатации в пользу наших доморощенных докторов франсиа — с другой. «Ты не должен иметь общения ни в пище, ни в питии, ни в любви, ни в молитве ни с кем из отверженцев, стоящих вне круга твоей секты; все эти люди, которых ты видишь, должны быть в понятии твоем хуже собак, хуже татар; с татарином ты можешь по нужде есть; с церковником — никогда». Вот слова, которыми проникнута вся жизнь, весь нравственный и гражданский кодекс этой касты, кодекс, очевидно столь же далекий от духа любви и общения, лежащего в основе христианского учения, как и нравственный кодекс фанатического последователя корана, готового во всякое время и хладнокровно погрузить нож в сердце человека, неединомысленного с ним по вере. Такого рода понятия, высказываемые и применяемые со всею невозмутимостью полного убеждения в правоте своего дела, очевидно, заслуживают полнейшего омерзения.

Исключение этого отрывка объясняется, вероятнее всего, распространенным тогда мнением, что выступать против преследуемого властями старообрядчества «неприлично», «несвоевременно». Такой взгляд передал А. И. Артемьев — сослуживец Салтыкова по министерству внутренних дел — в дневниковой записи от 10/22 мая 1857 г.: «…статью Мельникова „Дядя Поликарп“ „<Русский> вестник“ не печатает не по причине цензурных затруднений, а потому, что статья направлена против раскола… А статьи Щедрина „Старец“, „Мавра Кузьмовна“ — разве не такие же? Конечно, если судить совершенно либерально, то ни одной статьи подобной поместить нельзя: мы пишем против раскольников, а им не позволяется возражать…»