Том 9. Продолжение царствования Иоанна Грозного, 1560-1584 гг. - [50]

, ответствовал Царь, требуя, чтобы Послы клятвою утвердили договор о Ливонии; но Кобенцель и Даниил Принц объявили, что Государь их, в знак особенного уважения к Иоанну, пришлет для того в Москву других, великих людей, Князей Владетельных, впрочем уверяли, что все сделается, как угодно Царю, и дали слово, что Император склонит Шведского Короля к покорности. Иоанн был доволен; угостил их во дворце обедом и привел в удивление великолепием: сидел с сыном за особенным столом в бархатной малиновой одежде, усыпанной драгоценными каменьями и жемчугом, – в остроконечной шапке, на коей сиял необыкновенной величины яхонт; две короны (Царя и Царевича), блестящие крупными алмазами, алами, изумрудами, лежали подле; серебро, золото стояло горами в комнатах… «И всякой дворец (писал Кобенцель к Австрийским Министрам) имеет особенную кладовую, наполненную такими чашами и блюдами; а Кремлевский превосходит богатством все иные… Одним словом, я видел сокровища его Императорского Величества, Королей Испанского, Французского, Венгерского, Богемского, Герцога Тосканского, но не видал подобных Иоанновым… Когда мы ехали в Россию, Вельможи Польские стращали нас несносною грубостию Московского Двора: что ж оказалось? ни в Риме, ни в Испании не нашли бы мы лучшего приема: ибо Царь знает, с кем и как обходиться: унижая Поляков, Шведов, честит, кого уважает и любит». Отдарив Максимилиана черными соболями в 700 рублей, Иоанн послал к нему, в сане Легких Послов, Князя Сугорского и Дьяка Арцыбашева с убедительным представлением, что надобно скорее заключить договор, ясный, торжественный между Австриею и Россиею: а к Вельможам Коронным написал, чтоб они выбрали Эрнеста, если хотят быть в вечной дружбе с сильным Московским Государством и не принимали властителя от Султанской руки, если не хотят ответствовать Богу за ужасное кровопролитие. Тогда же в грамоте к Панам Литовским он изъявил желание быть их Великим Князем или дать им Царевича Феодора в Государи, прибавив: «если же вы не рассудите за благо иметь особенного Властителя, то вместе с Польшею изберите Максимилианова сына».

Нет сомнения, что Иоанн и цесарь могли бы предписать законы Сейму, если бы решительно объявив ему свои требования, подкрепили оные движением войска с обеих сторон, как писали к Царю доброхотствующие нам Вельможи Литовские, зная расположение умов в Вильне и в Варшаве; но Максимилиан, уже слабый телом и душою, медлил: честил наших Послов в Регенсбурге, а своих не присылал в Москву и в новых бесполезных сношениях с Иоанном, чрез гонцов, досаждал ему, во-первых, тем, что затруднялся называть его Императором или Царем России, называя только Царем Казанским и Астраханским, во-вторых, не преставал ходатайствовать о жалкой, убогой Ливонии и твердить, что она есть область Германии. Ответствуя Максимилиану всегда учтиво, всегда дружелюбно, Царь хладел в усердии доставить Эрнесту корону Польскую и слышал без гнева, что Рыцарство и Шляхта противятся Вельможам в сем избрании. Сейм объявил тогда кандидатами: 1) Эрнеста; 2) Фердинанда, брата Максимилианова; 3) Короля или Принца Шведского; 4) Альфонса, Князя Моденского. О Царе не было слова: ибо он не отступился торжественно от сделанных им в 1574 году предложений, столь несогласных с законами Республики, и вторично не рассудил за благо прислать знатных уполномоченных сановников в Варшаву, довольствуясь угрозами и тайными сношеними с некоторыми из Панов. Между тем гонцы наши извещали его о всех движениях Сейма. Иоанн из слободского дворца своего видел игру и борение страстей на сем шумном феатре, где ум и красноречие заслуживали рукоплескание, а золото и сила решили; где не только спорили, вопили, но и мечи обнажались, и копья сверкали; где, отвергнув всех кандидатов, выбрали наконец двух Королей: вместо Эрнеста, самого Императора и Стефана Батория: имя дотоле мало известное, но коему надлежало прославиться в Истории Российской, к бесславию Иоанна!

Еще в 1574 году, узнав о бегстве Генрика, Султан Селим дал знать Вельможным Панам, что если Королем их будет Принц Австрийский, воспитанный в ненависти к Оттоманской Империи, то война и кровопролитие неминуемы для обеих держав; что Князь Российский также опасен; что они могут возложить венец на добродетельнейшего из Вельмож, Сендомирского Воеводу, или на Короля Шведского, или – если хотят лучшего – на Князя Седмиградского Батория, мужа знаменитого разумом и великодушием, который принесет к ним и счастие и славу, будучи верным другом могущественной Порты. Сие предложение не осталось без действия: ибо Султан был страшнейшим из врагов Королевства Польского. В Варшаве, в Кракове говорили о Стефане, обязанном своею княжескою честию и властию не предкам, а собственному уму и характеру, избранию Вельмож и народа Седмиградского. В сей стране полудикой, необразованной, населенной людьми грубыми, духа мятежного, происхождения и Закона разного, он утвердил тишину, безопасность, терпимость Вер: исповедуя Римскую, приобрел любовь и Лютеран и Кальвинистов; снискал доверенность Султана и в то же время оказывал важные услуги Императору; не менее отличался и храбростию, сведениями в Науках, красноречием – и самою величественною наружностию: имея 42 года от рождения, еще был прекрасным мужем. Одним словом, усердные к Государственному благу Поляки не могли желать достойнейшего Венценосца. Сторона их усилилась ходатайством Вельможи Самуила Зборовского, бывшего изгнанником в Трансильвании и там облаготворенного Стефаном. Действовали и любовь к отечеству и золото Баториево; еще более закоренелая народная ненависть к Австрийскому Дому. Сенат усердствовал Императору и Эрнесту; но в решительный час избрания раздался голос: «Хотим Батория! он даст нам мир с Турками и победу над всеми иными врагами!» Шляхта завопила: «Батория!» Напрасно многие Вельможи представляли, что он есть данник неверных, что стыдно Христианской Республике иметь главою раба Султанского. Коронный Гетман Ян Замойский, Епископ Краковский и знатная часть Дворянства наименовали Королем Седмиградского Князя, а Примас и Сенаторы Польские Максимилиана, старого, недужного, как бы для того, чтобы вероятною близостию нового выбора угодить мятежной Шляхте, которая любила законодательствовать на Сеймах. Та и другая сторона уведомили избранного ею о сей чести, и Максимилиан, уже с смертного одра, писал в Москву, что он Король Польский. «Радуюсь, – отвечал Царь: – но Баторий уже в Кракове!» Он действительно прибыл туда с хоругвию Султанскою и с именем Короля, к искреннему огорчению многих Литовских Вельмож, усердно хотевших иметь Феодора своим Государем в надежде, что сей юный Царевич, невинный в жестокостях родителя, будет всегда жить в Литве, примет их обычаи и нравы, полюбит сию страну единоверную как второе отечество, утвердит ее целость миром с Россиянами и возвратит ей не только Полоцк, но, может быть, и Смоленск, и всю землю Северскую. «Для чего, – говорили они в Вильне чиновнику Иоаннову, Бастанову, – для чего Иоанн не хотел для себя славы, а для нас счастия? Для чего Послы его не были на Сейме с объявлением условий, согласных с истинным благом обеих Держав? Мы не любим Цесаря, не терпим Батория, как присяжника Селимова». Некоторые из них даже мыслили, что еще не ушло время действовать; что можно уничтожить беззаконный выбор двух Королей, если Иоанн отнесется с ласкою и с дарами к главным Польским Вельможам; если наше войско немедленно вступит в Литву… Но Максимилиан умер (12 Октября 1576), а Баторий сел на престоле в Кракове, дав торжественное обязательство свято наблюдать договор Генриков и все уставы Республики; жениться на пятидесятилетней сестре Августа-Сигизмунда, Анне, – заключить союз с Оттоманскою Империею, смирить Хана, освободить мечем или выкупить всех Христианских пленников в Тавриде, оградить безопасность Государства крепостями, всегда лично предводительствовать ратию и снова присоединить к Литве все ее земли, завоеванные Царями Московскими, если Сенат и народ хотят войны с Россиею. «Да исчезнет боязнь малодушная! – говорил он: – имею дружину опытную, силу в руке и доблесть в сердце!» Раздоры кончились; недовольные умолкли. Польша и Литва единодушно воскликнули: «Да здравствует Король Баторий!»