Том 9. Позолоченные пилюли - [2]

— Чего-с? Я по инкассо векселей, — приветливо отвечал он.

— Это тоже не то. А где у вас ответственное лицо по маслу и по спичкам?

— Не могу вам сказать. Да тут около каждого служащего табличка выставлена. Вы по табличкам посмотрите…

Долго я бродил, огорченный, от таблички к табличке. Эти мошенники замаскировали свою преступную деятельность так, что не за что было зацепиться: «оплата переводов», «личные счета», «текущий счет», «вексельная касса» — все это имело очень невинный вид.

— Кто у вас главный тут? — спросил я розового старика.

— Господин директор. Вон его кабинет.

— Мужайся, брат, — прошептал я сам себе. Ты сейчас входишь в логовище самого главного, самого страшного грабителя. В случае чего, постарайся подороже продать свою жизнь.

Я ворвался в кабинет — и остановился на пороге разочарованный.

Навстречу мне поднялся полный пожилой господин с озабоченным лицом и торопливо спросил:

— Что угодно? Только поскорее, я тороплюсь на биржу.

Не было ни в нем, ни в его кабинете, ничего мрачного и зловещего.

Но я решил идти до конца. Подошел к нему вплотную и многозначительно шепнул:

— Где масло?

Он отшатнулся.

— Какое… масло?

— А спички где, а? А сахар? Вы думаете, от меня дешево отделаетесь? Не-е-т, батенька…

Он проворчал что-то, как мячик отпрыгнул от меня и выбежал из кабинета.

Я услышал его голос в другой комнате:

— Там у меня пьяный. Вышвырните его на улицу.

Так и было.

* * *

Я стоял обескураженный у подъезда банка и думал:

— Как жаль, что мошенники бывают разные: одного я поймал за шиворот, за аппетитный физический, мнущийся и трещащий под рукой шиворот, изобличил пойманного, унизил его и предал в руки властей. А другого… что я могу сделать с другим, когда шиворота у него нет, когда весь он хитроумно расплылся в эмалированные таблички, в монументальный мраморный подъезд, в сотни чисто выбритых, розовощеких корректных сообщников за проволочной сеткой, в десятки сытых мордастых швейцаров, во все то наружно деловое, очень приличное, лощеное внешнее, под которым кроется темный человек, нащупывающий ночью в кармане вашего пиджака бумажник.

Кто выловит в мраморе и блеске сытой толпы мягкий, удобный для захвата, шиворот?

— Чей это выезд? — спросил я широкого, как печка, кучера.

— Господина директора банка.

— Ну, вот, — подумал я. — Я переплачивал на масле, на спичках, на хлебе — и вот где мои переплаченные денежки… Вот это сверкающее заднее колесо — наверное оно сделано на мои сто переплаченных рублей… Логически рассуждая, я могу, значит, отодрать это колесо и унести его домой… А попробуй я это сделать — такой крик подымется, что скандалу и не оберешься.

Ну их к черту. Не стоит связываться!

Вздохнул и побрел домой, ограбленный.

* * *

Жаль, что не могу встретить того своего ночного жулика: я бы извинился перед ним.

БЕЗ ЧЕТВЕРТОГО ПАРТНЕРА

— Есть вещи, которые не укладываются в мозгу, — потирая голову, признался мне мой друг Муратов.

— Есть, — спокойно согласился. — В данном случае — что именно не укладывается в твоем мозгу?..

— Недавно я прочел в газетах сухое деловое сообщение: «В некоторых городах Германии введена такса на собачье мясо».

— Ну, и что же?..

— Ты знаешь: ко всему можно привыкнуть. К войне, к потере близких, к разорению городов, — к тысяче несчастий можно привыкнуть. Но есть, может быть, мелкие, может быть, пустые штрихи, с которыми, однако, труднее всего примириться… Например: такса на собачье мясо. Ведь это что значит? Что питание собачьим мясом не случайность, не злонамеренное тайное подсовывание мясниками собак, вместо зайца или баранины — нет! Это уже вошло в обычай, в повседневность, стало бытом, и вот с этим моя голова никак не может примириться.

Мой друг Муратов вскочил с места и, волнуясь, стал вести сам с собой странный разговор.

— Здравствуйте! Мяса мне фунт.

— Извольте. Самый лучший песик.

— Только молодой ли будет?

— Помилуйте-с, совсем щенок. Лапки тоже прикажете?

— Ну их к Богу. Вы лучше с хвостиком отрежьте. Старшая барышня очень обожает хвостик.

— Чудак вы, человек, госпожа кухарка! Где же вы у фоксика хвост нашли? Не такая это собака, чтобы зря хвост носить.

— Тю на вас! А сенбернарочьего мяса у вас, часом, нет?

— Не может его быть. В первую голову резали.

И вот ободранная, гнусного вида собака лежит в кухаркиной корзинке, и от каждого кухаркиного шага трепыхаются ее ободранные, скрюченные лапы.

Устало шагает кухарка по тихим берлинским улицам.

А почему по тихим?

Да потому, что лошади не бегают (съедены), собаки не лают (съедены), моторы не гудят — тоже съедены жестокой войной.

Приходит кухарка домой, раскладывает на кухонном столе купленные припасы и — мог ли кто-нибудь, когда-нибудь представить себе это?!. — вот лежит картофель, вот капуста, а рядом — оскаленная морда худой ободранной собаки… Нос ее касается румяного яблока, а одна лапа потонула в пучке петрушки.

Вот-те и натюрморт.

У какого художника подымется рука изобразить такую картину на полотне?!.

И вот — режет кухарка собаку, жарит ее, варит ее, в пироге запекает ее…

А за столом?!.

— Мама, — робко лепечет сынишка. — Я хочу еще собачки. Дай мне лапку.

— Чего еще выдумал!.. Два ребра съел и все ему мало. Нынче, брат, собаки кусаются — по 3 марки фунт — не очень-то облопаешься.