Том 9. Письма 1915-1968 - [38]

12 сентября 1932 г.

Как Вы сами знаете-понимаете, этот вопрос меня живо волнует.

Рувим ведет себя по-хамски, — мы ждем от него хотя бы строчки. Кстати, «рувины дела» — я потерял его донку и поймал щуку на 2 фунта с восьмой и четырех фунтовых плотиц!!!

Мои последние дни в Солотче проходят под знаком загадочных и трагических событий.

Событие первое. 31 августа я шел через чертов мост на Промоину, вслед за мной полезла на мост рыжая корова с подпалинами, сорвалась с грохотом в воду и утонула с трубным ревом. Я был потрясен.

Событие второе. 1 сентября у меня начала чудовищно болеть нога, — оказывается, я занозил ее какой-то ядовитой колючкой. 2 сентября воспаление дошло до паха, что дало Мальвине повод легкомысленно подозревать «любострастную болезнь», а 3 сент. мне резали ногу.

Я пишу — не то что вы, совершенно излодырничав-шиеся (17 букв!) и исхамившиеся.

Я занят письмами Марии Трините, внешне похожей на Лемаринье, а по характеру напоминающей Ларису Рейснер в молодости. Мне нравится писать эту нервную женщину на фоне аракчеевской России. Как это ни странно — но «Наши достижения» «Лонсевиля» печатают. От Эйхлера получил 200 рублей и холодное письмо, полное упреков и обвинений в забывчивости.

Кстати, я набрасываю схему рассказа «для себя». Рассказ скверный. К нему очень подходит название «Преодоление», — если увидите Югова, то убедите его отказаться от этого названия и уступить мне. Обещаю ему половину гонорара (рассказ все равно напечатан не будет).

Довольно шуток. Не сердитесь за поручения. Пишите. Я успею еще не раз получить Ваши письма. Привет Ро-скину.

Ваш К. Паустовский.

20 сентября 1932 г. Солотча

Чудаки! Нет бумаги. Приходится писать на старых листках из блокнота. На днях приеду в Москву, если мое существование не прекратит своей медлительностью «Солотчинская почта». Я остался с тремя рублями и с Ди-мушкой и чувствую себя, как Роскин, когда он блейфует в крупной игре. Если почта задержит деньги, я обречен на смерть от голода и холода.

Идут дожди, ненастье, угрюмость, как хорошо сейчас щелкнуть выключателем в теплой комнате с блестяще натертыми полами, сесть на диван под портретом Гамсуна и поговорить о Гудаутах, осени и «странностях любви». Неплохо выпить стакан барзака, глядя на Жоржа, обдумывающего, поджав губы, какой бы новой туманностью козырнуть перед настороженными слушателями. Даже послушать мистические бредни Югова или рассказы Мику-сона. Одним словом, я жажду культуры и дмитровских вечеров.

Как «Зола», «знаете-понимаете», Микусон? Начали ли правильную осаду вашего дивана под писательскими портретами? Почему молчит Роскин?

P. S. Екатерина, будучи в Рязани, устроила панихиду по поводу денег, не зная, что деньги пришли. Я ругал ее. Она очень извиняется, что зря Вас встревожила.

Мальвина расскажет Вам потрясающие истории с бредом Лемаринье. Какой скандал в «аристократическом семействе».

Хочется спокойно писать, но роковое безденежье вряд ли даст эту возможность.

Что злословит Мальвина? Вгоняйте ее в жесткие рамки…

Я опустошен холодом и бесконечными ночами. Света нет, все кончается — такое чувство, будто я современник всемирного потопа. Сое! Спасите наши души.

Е. С. ЗАГОРСКОЙ-ПАУСТОВСКОЙ

11 марта 1933 г. Ленинград

Крол, Тихонов задерживает рукопись, — у него больна жена — выеду отсюда 13-го, в Москве буду 14 днем.

Был вчера в Эрмитаже. Старые мастера (Рубенс, Рафаэль, Мурильо и др.) оказались гораздо тусклее, чем я думал. Совершенно гениальна Мадонна («Литта») Леонардо да Винчи. Перед ней я стоял часа два. Вообще Эрмитаж очень сумрачен и великолепен.

Получила ли ты открытку о гранках Лопсевиля и очерк. Гранки хорошо было бы задержать до меня, — мне бы очень хотелось прочесть их самому. Получил сразу две твои открытки — от 4-го и 6-го. Как хорошо, что ты занялась живописью. Как Дим?

Здесь туманы, те туманы, о которых я писал в Лонсе-виле. Оказалось очень точно. Часто вижу Колбасьева — он чудесный человек <>

Н. Д. подкидывает мне много вещей для А. И. Боюсь, как бы не сперли. Сегодня собираюсь в Русский музей — на выставку. Ее скоро увозят в Москву.

Целую. Я страшно рад спокойствию и жизнерадостности твоих писем, Кролик. Целую. Кот.

В. С. ФРАЕРМАН

1 июля 1934 г. Курск

Валя, я променял свою писательскую профессию на роль проводника дальних поездов.

Был во флоте, в Коктебеле, жил в Старом Крыму, в доме Грина и его жены. Вернулся в Москву, где мы пили и работали (т. е. Рувим, Роскин, Розвал, Рудерман и один я на «П»).

Сейчас еду с Димой в Коктебель, их школу закрыли из-за скарлатины. 4-го выеду через Одессу в Киев к М. Г., оттуда в Москву и, надо надеяться, в Солотчу.

Не мешало бы написать в знак старой дружбы хотя бы открытку.

Ваш К. Паустовский.

Е. С. ЗАГОРСКОЙ-ПАУСТОВСКОЙ

18 июля 1934 г. Москва

Кролик родной мой. Опять я встревожен болезнью мальчика. Напиши сейчас же, как он себя чувствует. Обидно за тебя, что тебе опять пришлось возиться. Он, должно быть, перекупался в море…

Я очень устал (кончаю либретто), мне страшно хо-четен отдохнуть, сосредоточиться и работать, и в последнюю минуту отпала Солотча. И, как всегда в минуты такого развала, выход пришел неожиданно, и выход хороший. Михаил Сергеевич (я с ним очень сдружился, оказывается, он очень веселый и остроумный человек) позвонил мне и начал уговаривать меня ехать с ними на Каму. Там — леса, Кама, озера — и ни о чем не надо заботиться. Места, говорят, изумительные по красоте и пустынности. Хлеб и все продукты есть, готовят хозяйки. Я согласился и очень рад этому. Их мальчик и с прислугой, и сестрой Мих. Сергеича едет туда числа 24-го, 25-го. Я, может быть, успею выехать с ними (ехать надо на пароходе от самой Москвы). Мих. Сергеевич и Вал. Влад, выедут позже, примерно к 15 августа. Валерия говорит, что я там пи о чем не буду заботиться. Они предлагают ехать туда нам всем. В будущем году они тоже туда поедут. Мне почему-то очень хочется пожить в такой глуши.