Том 8. Проза, незавершенное 1841-1856 - [18]

— Что с тобой, батюшка? — воскликнула она, испуганная страшным выражением его лица.

— Ничего. Что тебе надо?

Вопрос Клима, против воли выраженный довольно грубо, еще более напугал старушку; она долго не могла произнести ни слова…

— Я пришла было насчет той просьбы-то, — наконец сказала она отрывисто. — Да теперь вам некогда…

Клим опомнился; старушка была единственное существо, которое приняло в нем бескорыстное участие: обидеть ее было бы грех…

— В чем твоя просьба? — спросил он как можно ласковее.

— В другое время когда, батюшка! Извините… И старушка пошла к двери…

— Говори, говори теперь! — закричал Клим, удерживая ее. — После, может быть, уж будет поздно!

Старуха воротилась; голос, которым были сказаны последние слова Клима, заставил ее невольно вздрогнуть. Робко посмотрела она на него и опустила глаза…

— Говори же! Что ты остановилась?

— Я всё гляжу на тебя, кормилец… Отчего ты сегодня такой страшный?..

— Ничего, старуха, я болен…

— Так ляг в постельку, родимый… Я мятки налью…

— Не надо, я здоров. Говори же, в чем дело?

— Вот видишь, кормилец… Я давно хотела просить, да всё боялась обеспокоить тебя… Теперь, коли велишь, скажу… Напиши мне аттестат, родимый; по гроб обяжешь!

— Что такое?

— Аттестат, батюшка: я и сама грамотная… да слепа стала, не вижу, опять же тут надо по-книжному, почувствительней… где мне, старухе! Так уж побеспокой себя…

— Какой же аттестат?

— Я, видишь, хоть бедная, а из благородных. Просить на улице милостыню стыдно, да и много ли наберешь?.. четвертую неделю рубашонки не переменяла, вот как бьюсь. Так вот кабы у меня был аттестат, я бы могла господам его подавать, в домы входить. Авось бы трогались моей жалкой участью…

Клим наконец понял, что дело идет о «свидетельстве бедности и несчастия», с которым просят милостыню нищие так называемого «благородного происхождения».

— Что ж я напишу? — спросил он.

— Опиши, батюшка, мою бесталанную долю, мои несчастия.

— Я их не знаю.

— Я расскажу, кормилец… Так напишешь?..

Клим чувствовал, что всякий труд в положении его был бы жестокою пыткою; но, желая хоть чем-нибудь отблагодарить старухе за ее усердие, он взял лист бумаги и перо, намереваясь во что бы то ни стало исполнить ее просьбу…

— С чего же начать?

— Ну уж как знаешь… Только сделай милость, пожалостливей…

Климу, как, вероятно, и всякому, не раз случалось видеть подобные прокламации голодной бедности, и он начал, подражая им, четко и крупно: «Милостивейшие господа и госпожи! Великодушнейшие благотворители!»

— Так ли? — спросил он, прочтя заглавие.

— Так, точно так! — воскликнула старуха с непритворной радостью. — Ах ты, голубчик мой!

— Что же дальше?

— А вот послушай, что я скажу, да и переложи по-своему… Вот видишь, я вдова горемычная, живу без мужа вот уж больше десятка годов… понимаешь?

— Понимаю.

И Клим написал: «Воззрите на слезы злополучной вдовы, лишенной уже более десяти лет супруга, единственной опоры…»

— Есть у тебя дети? — спросил он, дописывая фразу.

— А кто знает, батюшка… был сын здесь… да пропал… вот уж четвертый месяц ничего не знаю о нем…

Клим опять написал: «оставленной единственным сыном, которого она вскормила и воспитала, без куска насущного хлеба…»

— Хорошо ли? — спросил он, прочтя вслух написанное.

— Хорошо, родимый… Да последнее-то не совсем так… Сынок-то мой воспитан не на моих руках… Добрый человек, царство ему небесное, по десятому году взял его; опять же он и не то чтобы по злобе оставил меня; нечего греха на душу брать!

— Можно поправить.

— Поправь, батюшка.

Клим переделал последнюю фразу так: «страдающей в неизвестности о судьбе единственного сына».

— Вот так по правде будет. Уж как я страдаю, только богу известно! Всё хочется увидеть его, сердечного… Да, видно, не приведет бог. Не утешусь я на старости, не обниму своего дитятка.

Старуха, растроганная воспоминаниями, горько заплакала.

— А уж как я маялась… Чего не претерпела я… сколько нужды испытала, пока добралась сюда, — продолжала она всхлипывая.

— Разве ты не здешняя?

— Нет, кормилец, я из В ***.

— Из В ***! — невольно повторил герой наш.

— Да, родной мой! Там у меня свой домишко был… остался после покойника… вот я и маялась в нем кое-как… Вдруг божья немилость: у соседа загорелся сарай, а там, глядишь, и вся улица выгорела, и мой дом сгорел… осталась я без хлеба, без пристанища… сирота горькая… Тяжело, скучно стало мне на белом свете… Дай пойду к сыну… авось дойду: не дойду — всё равно, чужие люди в землю зароют… Соседи говорили: не ходи, век не дойдешь! Не послушалась… Сердце рвалось к нему, голубчику… Кой-как добрела… Уж как я радовалась-то! Вот, думаю, найду его, вот увижу красавчика… Словно ожила, кормилец; бегом бежала по городу, ног под собой не слышала… Он, видишь, писал, где живет… Вот я туда… спрашиваю… Хозяйка говорит — съехал… — Куда? — Не знаю! — захлопнула дверь да и ушла… Сердце у меня так и обмерло… Я ну бегать по домам да спрашивать — никто не знает! Жутко стало мне, ноги подкосились… Я занемогла, думали, что уж богу душу отдам… И кормиться-то нечем и больна-то, а всё пожить хотелось: всё думала увидеть его, ненаглядного… да, видно, не приведет господь!