Том 8. Проза, незавершенное 1841-1856 - [15]

— Ах ты, воровка окаянная… бога в тебе нет!

— Воровка? Сама ты воровка… Я знаю, я видела… Ты украла самовар намедни…

— Кто видел, кто сказал?.. Вот ты украла салоп… все знают… пинками с лестницы провожали тебя…

— Врешь, врешь… тебя — не меня…

— Меня? Типун тебе на язык… Двадцать лет хожу по миру, да никогда не случалось такого сраму.

— Сплошь да рядом… полно хвалиться…

— Ах бессовестная, ах ты негодная… что ты вздумала!

— Не вздумала, а правда…

— Правда… так вот же тебе…

И старуха бросилась с кулаками на свою соперницу…

— Полно, полно, жена! — закричал нищий, которого называли «старым мешком». — Нехорошо; ну за что вы друг другу рожи расцарапаете? Так, ни за копейку…

И он силился разнять их; мальчишки хохотали, крича: «Браво, браво!»; старики, прихлебывая вино, делали остроумные замечания и улыбались… Только «новый армяк» был важен по-прежнему…

Вдруг с полатей раздался болезненный, тихий стон, невыразимо тягостный, стон души, расстающейся с телом,

Минута смерти имеет для всякого в себе что-то ужасное, равно поражающее души грубые и изящные. Предсмертный стон больного произвел электрическое действие на присутствующих; все вздрогнули, все как-то невольно оробели и с минуту остались неподвижными в том положении, в каком застиг их невольный страх.

— Он умирает! — воскликнуло несколько голосов после долгого молчания.

— Надо быть, так, — подхватили остальные.

— Видно, так богу угодно!

— Умер, не дохнет! — закричал Матвейко, который, взобравшись на полати, успел уже осмотреть покойника и даже пошарить в его карманах…

— Напрасно беспокоишься, дитятко мое, — сказал Никита, знавший расторопность своего товарища, которого, прося милостыню, называл обыкновенно своим сыном, единственною своею подпорою, — ничего нет: покойник в последнее время ел мой хлеб!

— Толкуйте тут, а я знаю свое! — прошептал про себя Матвей и начал распарывать зубами и пальцами воротник ветхого армяка, которым был накрыт покойник.

— Как бы не так, — говорил между тем старик с рыжими усами, — ел твой хлеб… Вот что сказал! Я на всех сошлюсь, что я покупал на свои деньги хлеб для больного, и он мне должен…

— И мне…

— И мне…

— И мне…

Кредиторов набралось довольно много. Все они шумно принялись доказывать свои права на ветхое наследство покойника, назначая за свои услуги всякий себе, что кому более нравилось. Клим, который с каким-то бесчувственным равнодушием смотрел до сей поры на всё, вокруг него происходившее, теперь вздрогнул невольно: ему пришел на мысль разговор его хозяйки с ее компаньонками!

— Я правду говорю, — сказал Никита, — покойник точно ел мой хлеб, но мне ничего не надо за то. Берите всяк себе, что любо… Только надо ведь похоронить на что-нибудь…

— Да, похоронить… в самом деле! — воскликнули спорщики, пораженные нечаянным ужасом. — Кто же возьмется похоронить?..

— По, мне, тот, кто возьмет его вещи.

— Да все-то они четвертака не стоят, а он мне должен полтинник… да тут еще и хорони, спасибо! Мне лучше вещей не надо. Я не берусь.

— И я.

— И я.

Все отказались.

— Хуже будет, как дойдет опять до надзирателя, — сказал Никита, — дороже станет! По-моему, что осталось после покойника — продать, а чего не хватит — сложиться, чем наживать хлопоты.

Все с ним согласились. Между тем Матвей распорол воротник; радостным огнем засверкали глаза оборванного корыстолюбца. Он нашел там две золотые монеты, которые были крепко завернуты в несколько тряпичек. Поспешно спрятал он их в сапог.

— Кто же купит, — продолжал Никита, — одежду покойника лишнюю: полушубок, рубашонки, сумку… Армяков у него два было, оба худехоньки, в один его оденем, другой кому надо — купи!

— А где он, покажите-ка, — произнес с некоторою живостью мрачный нищий, всё еще продолжавший свою работу.

Матвей кинул требуемый армяк на голову покупщику, слез с полатей, сел на лесенке и запел песню…

Мрачный нищий с каким-то особенным удовольствием принялся рассматривать несметное количество дыр и разноцветных заплат армяка и после долгого осмотра сказал с важностию:

— Я дам пятиалтынный; авось, в нем мне посчастливит.

— Что ты, Касьян, как можно: чай, больше стоит, — сказал Никита. Он взял в руки армяк и начал с вниманием его рассматривать. Восклицание изумления вылетело из уст его, когда он увидел распоротый воротник и посредине стеганой ветошки его кружок в грош величиною, как бы чем продавленный. Многие подскочили к нему и начали рассматривать воротник. Знакомые по опыту с подобным родом сохранения денег, нищие тотчас поняли причину таинственного круга.

— Матвейко! — грозно закричал Никита.

— Матвейко! — повторили его товарищи и бросились к похитителю.

Матвейко захохотал и выбежал вон.

— Держи! держи! — закричали нищие и кинулись за ним, но через минуту воротились, унылые, взволнованные…

— Улизнул! — сказал один.

— Ловок, бестия! Через забор махнул! — подхватил другой.

Отчаяние овладело обманутыми нищими; долго еще они проклинали похитителя и горевали о потерянных деньгах; наконец вино мало-помалу возвратило им веселость; совещание насчет похорон было кончено; армяк остался эа мрачным нищим, который тут же с торжеством надел его на себя и был чрезвычайно доволен. Он присоединился к толпе пирующих; попойка сделалась шумна чрезвычайно… Послышался стук в вороты, и чрез минуту явилось новое лицо: пожилой мужчина с небритой бородой, в фризовой шинели, называвший себя дворянином, штаб-ротмистром в отставке и просивший милостыни по «документу», который начинался так: «Благороднейшие господа! Милостивейшие благодетели! Воззрите и пр.».