Том 8. Преображение России - [45]

В саду к Ивану Щербаню подходил иногда, и когда тот, суеверно перевязав запястья широких лап красной шерстяной ниткой, выворачивал на перекопке жирные, ноздреватые, глинистые, горьковато пахнущие корнями глыбы, — полковник стоял около и хвалил: «Та-ак!.. Брависсимо!.. Вот это так — на совесть!» — «Ну, а то как же?» — польщенный, отзывался Иван, плюя на ладони. Но случалось — Иван выхватывал заступом сочный и сильный, — аж капало с беломясого корня, — побег вишни, черешни яблони, — и Добычин весь порывался к нему:

— Голубчик мой, — да как же ты его так?!

— Шо «как»? — удивлялся Иван.

— Да зачем же ты его так неосмотрительно?.. Эх, бра-ат!

— Это? Да это ж волчок!

— Какой волчок?

— Такой, самый вредный волчок и есть от корня… Гм! Чудное дело — как же его допустить?.. Он же дерево глушит! — И Иван выдергивал и далеко отшвыривал волчок; но когда он отходил, полковник, несколько конфузливо и хитровато, чтобы он не видел, подымал отверженца, прятал его под полу николаевки и, отойдя куда-нибудь в угол за деревья, осторожно сажал его снова в мягкую от дождей землю: «Бог, мол, с ним… Отчего же ему не расти? Чем он виноват, что волчок? Пусть себе растет, хоть и волчок…» А однажды, когда в помощь себе для работ в саду Иван принанял поденного турка, и турок этот, слишком широко размахнувшись киркой, сорвал кусок коры с молодого конского каштана, Добычин даже за руку его ухватил: «Ты что же это? Ты как…» Оторопелый турок все прикладывался к феске и бормотал: «Фа-фа-фа… звиняй, козяин!.. Гм… фа-фа… никарош!» И хоть и не хозяин был здесь Добычин, и хоть и не так уж было это важно для каштана, — все-таки занялся раной он сам, замазывал глиной, обматывал тряпкой, — очень был озабочен, — и хоть турок не понимал, что он такое говорил, все-таки по-стариковски обстоятельно усовестить его Добычин почел своим долгом.

В тот день, когда Наталья Львовна ездила с Гречулевичем на Таш-Бурун, полковник, прельстясь тишиною, ясностью, теплом, штилем на море, пошел сам с Нелюсей в городок за табаком, — за хорошим табаком, чтобы можно было потом похвастаться: «Вот какого я контрабандного табаку добыл, — и совсем за пустяк!» (Есть это, — бывает у таких кротких стариков подобная слабость.) Полковник не знал даже, каким образом он достанет непременно «контрабандного» табаку, но думал, что стоит только шепнуть кому-нибудь, подмигнуть, — посмотреть в душу, — и сразу поймут, что надо, и укажут, где и как достать: о городишке он думал, что он, хоть и маленький, а должно быть, достаточно продувной.

Кроме того, так давно уж не был он на народе, не видал никакой суеты, а он любил суету, толчею, только издали, разумеется, — для глаз. И теперь, придя в городок, он не прямо за табаком направился, а на пристань, к которой за день перед тем подошли трехмачтовые баркасы с лесом и желтым камнем для построек…

На пристани, действительно, была суета, но под солнцем все очень ярким, необходимым казалось полковнику, единственным и, главное, умилительно вековечным: бежит ли по зыбким сходням с судна на пристань грузчик с огромным пряничного вида камнем на спине, на подхвате: «Молодец — люблю таких, — гладкий!», — стоит ли выпуклошеий, явно могучий серый, с красными крапинками битюг и одним только перестановом ноги пробует дроги, — много ли ему навалили, и косится назад высокомерным глазом: «Молодец, — люблю таких, — строгий!», — ругается ли кто-нибудь необычайно крепко, на два выноса, — и по-сухопутному и по-морскому, — и это нравилось полковнику: «Молодец, — работа свирепость любит!» Пристань стояла вся на железных широких балках, и сваи эти над самой водой были густо окрашены белилами, киноварью и ультрамарином, отчего у воды, их отражающей, был до того радужный, пестрый вид, что как-то не верилось сразу, что может быть такая вода, такая мелкая, под цветной мрамор, павья вязь; ведь во все эти краски примешивалось еще и небо, и оно их как-то невнятно обмывало, слоило, дробило, обводило пепельными каемками; потом тут же еще плавало жирное и тоже радужное машинное масло, а сквозь воду просвечивало дно, все из разноцветной гальки, и вся эта невыразимая пестрота расчерчивалась вдруг, точно поджигалась снизу сверкавшей, как фосфорная спичка, зеленухой… Бычков на дне тоже было видно: эти таились, как маленькие разбойники, за камнями и елозили осторожно по дну тоже с какими-то, ох, темными, должно быть, целями… А недалеко на берегу, возле лодок, затейный народ — мальчишки пекли на скромненьком огоньке камсу. От моря пахло арбузом, а с берега — паленым, а на набережной гуляла здешняя мастеровщина, — веселая уж, но еще не очень, — прохаживались почтовые со своими барышнями, и весьма был заметен по привычке стоявший у закрытого входа в свой склад извести и алебастра пузатейший и в маленькой шапочке грек Псомияди. В городке, набежавшем с горки, нестерпимо для глаз сверкали окна, и подымалась на самой вышке круглая историческая развалина, вся пестро унизанная голубями, потому что это единственное было место, откуда их никто не гонял. А выше исторической развалины стояли горы, и потом вправо они уходили грядою в море, неясно клубились, как розовый дым, — те самые горы, на которые полковник привык любоваться по вечерам с Перевала.