Том 8. Преображение России - [287]

— Год прожили, а сколько нажили? Прямо, право слово, правда истинная, и видеть совсем нечего!

Матийцев понимал, что она его вполне искренне осуждает. Действительно ведь: год прожил, большое все-таки, по ее мнению, жалованье получал, но как были с приезда сюда у него два чемодана, так и остались; а мебель в квартире, — самая простая рыночная, — была рудничная… Зачем живет человек на свете? Затем, конечно, думала Дарьюшка, чтобы побольше нажить и деткам своим в наследство оставить, — а он отчего же это не стремился выполнить священнейшие заповеди жизни? Вон какая невеста к нему приезжала — заглядеться можно, а он что же это с нею так обошелся, что она взяла да уехала? Намудрил, говорят, что-то и на суде, а к чему это? Только чтобы и она вот теперь через это осталась без места, без пристанища?..

Весь этот ход мыслей Дарьюшки вполне отчетливо представлял Матийцев, и ее было ему жаль, и, чтобы утешить ее, он сказал:

— Ведь квартира моя пустой не останется, Дарьюшка: не сегодня, так завтра кто-то приедет на мое место, — вот вы и останетесь у него, как у меня были.

— Да, приедет, — забубнила Дарьюшка прежним тоном. — А вдруг он семейный да прислугу свою с собой привезет?

— Может быть и так, конечно, — согласился Матийцев и больше уж утешать ее не пытался.

Теперь он не мог уже рассчитывать на то, что кучер «Наклонной Елены» Матвей Телепнев ожидает его со своим «Живописцем», чтобы отвезти на станцию, — на это он не надеялся; но у ворот обычно стояли или к ним подъезжали на всякий случай извозчики из поселка, хотя, разумеется, могло никого и не быть.

Однако на этот раз его ожидала удача: штейгер с «Вертикальной Елены», по фамилии Наровлянский, как раз в это время укладывал что-то в рудничную бричку, запряженную некрупной, но сытой лошадкой чалой масти и с одним надрезанным ухом. Увидя его, Наровлянский еще издали начал призывно махать ему рукою.

— Вам на станцию, я вижу, да, господин Матийцев? — зачастил он потом. — Ну вот же и очень отлично, и не нужно вам тратиться на извозчика, — в чем дело, да? Ставьте ваши чемоданы сюда вот, и поедемте с вами самым лучшим аллюром, да?

Матийцев встречал его несколько раз, но ему не случалось рассмотреть его внимательно. Только теперь он увидел всего целиком этого плотно сколоченного человека, лет сорока на вид, сероглазого, с белыми ресницами и очень белесыми солдатскими усами, закрученными туго. Сверх легкого летнего пальто на нем была еще и парусиновая разлетайка от пыли, и ухарски сидел на его круглой крепкой голове синий драповый картуз.

Нос у него был длинный, стремительный, посередине с белым хрящом, имевшим вид вытянутого ромба; подбородок резко разделен на две части, а пальцы толстые и куцые.

Так как Дарьюшка расплакалась на прощанье, то тронутый этим Матийцев расцеловался с нею, сняв шляпу, и Наровлянский тоже подал ей руку, приподняв картуз.

Когда же тронулась лошадь, он спросил:

— Это, как мне видно, тетушка ваша, так отчего же она с вами не уезжает, да?

Он оказался очень весело настроен и потому, должно быть, говорлив, впрочем, от него попахивало и водкой.

— Надеюсь я, что нам и по железке вместе с вами ехать придется, господин Матийцев, — в Харьков, да?

Несколько помедлив с ответом, Матийцев сказал:

— Нет, я не в Харьков, а в Ростов, — искать места.

— Ну да, искать места, а как же иначе, — я понимаю, да? — тут же подхватил Наровлянскнй. — Я эту вашу историю слышал. Была вам охота поднимать на суде какой-то калабалык, — ну да это уж ваше личное дело. А только ведь и в Харькове есть тоже правление, не в одном Ростове, да?

Вместо ответа ему Матийцев сказал:

— Вот по этой самой дороге вчера приехала ко мне и вчера же уехала от меня моя невеста.

— Как невеста? Откуда невеста? Вы это серьезно или шутите, да? — очень удивился Наровлянский.

— Откуда? — безразличным тоном повторил Матийцев. — Из Воронежа.

— То есть, значит, я так должен понять, приезжала к вам из Воронежа, да?

— Да. И туда же уехала, так как здесь, на руднике, и для меня-то, не только для нее, не было уже места.

— Вы, может, шутите, господин Матийцев, или даже смеетесь, да? — решил усомниться Наровлянский, но Матийцев не обиделся: он сказал с виду совершенно равнодушно:

— Нет, я вполне серьезно.

— Однако позвольте тогда узнать от вас, почему же она уехала одна, вы ее не провожали, да?

— Значит, по-вашему, я должен был уехать вчера с нею вместе?

— Ну, это же и всякий вам скажет, а как же? Как же так вы могли пустить ее одну, да?

После этих назойливых вопросов штейгера с «Вертикальной Елены» Матийцеву представилось, что вот он именно теперь «провожает» Лилю, свою невесту, явочным порядком, что это она сидит с ним рядом, а не какой-то Наровлянский, и он даже несколько отклонил влево и голову и корпус тела, чтобы дать место ее очень широкополой шляпке… Но тут же отделавшись от этого чересчур яркого представления, он сказал нарочито небрежным тоном:

— Проводить куда же именно? В Воронеж?.. Как инженер без места, какой же я ей жених? Найдет кого-нибудь другого… с местом.

— Я понимаю теперь, я понимаю! — весьма оживился Наровлянский. — Вы, значит, извините, поссорились с вашей невестой, да?.. Ну, как сказать вам на это, — жен-щи-ны, они, я вам скажу вообще… Да? У них у всех одно только единственно свое на уме… Из тысячи мужчин можно разыскать десять, от силы пятнадцать, я так думаю, умных. А что касается женщин, то я вам по совести скажу, ну положительно, ни одной! Да?