Том 7. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле - [271]

Плутарх, как и Рабле, философы александрийской школы, точно так же, как гуманисты, верили, что Пан, великий Пан, представлял собой Все, великое Все: πãν по-гречески означает «всё». Отсюда становится понятным, тот неизъяснимый страх, какой внушали эти прозвучавшие над морем слова: «Умер великий Пан». И все же это совершенно неверная и даже нелепая этимология. Пан родился с рогами, с бородой, с курносым носом и козлиными ногами. Он жил в Аркадии, бродил по рощам и лугам и стерег стада; он смастерил себе свирель и извлекал из нее нехитрые звуки. Своими внезапными появлениями этот неказистый бог порой наводил на людей страх. Принимая во внимание его внешний облик и образ жизни, правильнее было бы производить его имя от глагола πáω, что значит «пастись», — ведь он, как известно, пас ягнят, — и отсюда, вероятно, и произошло его имя. Символом же вселенной этому получеловеку посчастливилось стать благодаря случайному созвучию двух разных понятий. Поэты чаще всего выражают свою мысль при помощи каламбура и игры слов. В этом смысле многие из нас тоже являются поэтами.

Не подвергая сомнению, что великий Пан — это великое Все, мысль Пантагрюэля приводит его к тому, что великое Все — это и есть вочеловечившийся бог и что голос, услышанный Тамусом, возвещал смерть Иисуса Христа.

— Я склонен отнести эти слова, — говорит он, — к великому спасителю верных, которого из низких побуждений предали смерти завистливые и неправедные иудейские первосвященники, книжники, попы и монахи. По-гречески его вполне можно назвать Пан, ибо он — наше Все, — продолжает мягкосердечный великан, — все, что мы собой представляем, чем мы живем, все, что имеем, все, на что надеемся, — это он; все в нем, от него и через него. Это добрый Пан, великий пастырь, который всем сердцем возлюбил не только овец, но и пастухов, и в час его смерти вздохи и пени, вопли ужаса и стенания огласили всю неизмеримость вселенной: небо, землю, море, преисподнюю.

Наш правдивый автор прибавляет, что, когда Пантагрюэль произносил эту речь, из глаз его текли слезы величиной со страусово яйцо. Его интерпретация рассказа Плутарха не принадлежит ему целиком — ее можно найти уже у Евсевия;[584] от нее отказались лишь после того, как дух исторической критики, коснувшись первых лет христианства, развеял небылицы. Апокалипсис[585] кормчего из Египта стали тогда рассматривать как символ смерти античных богов.

«Умер великий Пан» — для новейших поэтов и философов это означает, что старый мир рухнул, а на его развалинах возникает новый. Старые храмы опустели — родился новый бог.

Именно так истолковал старый Плутархов миф в поэме «Рождество на море» провансальский поэт Поль Арен[586], поэт чистой воды, поэт настоящий.

Я думаю, что после Плутарха и Рабле вы с удовольствием послушаете эти стихи как пример омоложения старой темы, как пример вечного движения легенд. Ах, если бы вы послушали их в исполнении законченного мастера живого слова, которому мы не раз аплодировали в этой самой зале! Актер Французской комедии Сильвен изумительно читает эти стихи. Я прочту вам только начало, поскольку оно имеет прямое отношение к моему предмету:

Когда старик Тамус, испугом обуян,

Встал к борту у Палод и крикнул: «Умер Пан!» —

Проснулись берега, и раздалось в молчанье

Над мертвой зыбью волн протяжное стенанье.

Наполнил воздух шум стихий и голосов,

Как будто к облакам из гор и из лесов

Взлетел предсмертный вопль богов, сраженных горем,

А ветр Ионии разнес его над морем.

Свирепый вихрь, как бич, поверхность вод рассек,

Смерч солнце заслонил, столбами взвив песок;

И обнажились в них утесы постепенно,

От чаек черные и белые от пены,

Где разлеглись стада Протеевых зверей,

Фонтаны звонких брызг пуская из ноздрей.

Затем, пока Тамус сжимал в руках кормило

И Парку заклинал, безмолвье наступило

И снова улеглось неистовство пучин.

Тогда на мачту влез Тамуса юный сын

И сверху, ухватясь за парус и за рею,

Внезапно закричал: «Отец, взгляни скорее!

Крылатых демонов неисчислимый рой

В закатном пламени несется над водой

Так близко, что корабль едва не задевает.

Их стая белая все небо закрывает.

Их голоса звенят, как в поле птичий крик.

Мне внятно пенье их, хоть незнаком язык.

Ты слышишь их, отец? Они поют „Осанна!“

И говорят они, что в мире невозбранно

Все расцветет, стряхнув нужды и скорби гнет,

Что снова для людей век золотой придет.

Нам это обещал какой-то бог-ребенок.

Укутан в грубый холст, а не в виссон пеленок,

Обшитых пурпуром, лежит на сене он…

Он в варварской стране меж бедняков рожден.

Но почему о нем разнесся слух далеко?»

Тут круто повернул Тамус корабль к востоку.

«Нет, демоны не лгут, мой сын. С тех самых пор,

Как Зевс огонь небес метнул в титанов с гор

И, серу изрыгнув, впервые взвыла Этна,

Страдает человек, который безответно

И в холод и в жару влачит ярмо труда,

Но нищету избыть не может никогда.

Так пусть он явится, тот бог-младенец хилый,

Приход которого предсказан нам Сивиллой,

И, свергнув случая неправедную власть,

Даст каждому из нас заслуженную часть,

Чтобы с лица земли исчезли зло и голод!

Бессмертные добры, покуда род их молод».[587]

Вот вам миф о старом Тамусе в истолковании современного поэта. Саломон Рейнак в своей недавно вышедшей книге «Орфей» дает ему более буквальное и более точное объяснение: он связывает его с обрядами, творившимися в память Адониса. Адонис, которого во время охоты убил кабан, был оплакан своей возлюбленной Афродитой. В годовщину его смерти жительницы Библа каждый раз оплакивали юного бога и, причитая, называли его священным именем Тамус, которое полагалось произносить только во время этих скорбных мистерий. Этот культ, этот обряд получил распространение во всей Греции. Однажды пассажиры-греки, плывшие мимо берегов Эпира на египетском корабле, кормчий которого по случайному совпадению носил имя Тамус, услышали ночью крик: «Тамус, Тамус, Тамус панмегас тетнеке!», то есть: «Тамус великий умер». Кормчий решил, что кто-то его называет по имени и сообщает о смерти великого Пана — Пан мегас. Таков конец легенды. Кончается она, во всяком случае, красиво — хором плакальщиц и стенаниями женщин — участниц мистерии.