Том 7. Невольничий караван - [24]

Теперь он был от них не более чем в трех шагах, и, хотя арабы разговаривали негромко, Шварц мог расслышать практически каждое их слово. Сейчас говорил человек, сидевший немного в стороне, этим как бы желавший подчеркнуть свое превосходство над другими спутниками. Он очень выделялся среди остальных своей страшной худобой и необычайно высоким, особенно для араба, ростом. Даже сидя, этот человек достигал в высоту добрых четырех футов, значит, его полный рост должен был составлять более трех локтей. Его глухой замогильный голос производил очень неприятное впечатление, в полном соответствии со страшным смыслом его слов.

— Нет, нам не нужно больше ни в чем убеждаться. Мы видели следы, и этого достаточно. По следам мы определили, что восемь путников едут на ослах. А кто путешествует на ослах? Это могут быть только джелаби. Эти лавочники обычно трусливы. Нам нечего их бояться. Если мы пошлем одного из наших людей разузнать, остановились ли джелаби у источника, он благодаря какой-нибудь случайности может попасться, наш план сорвется. Я и без этого могу вам сказать, что джелаби наверняка там, и что из этого? Это может быть нам только на руку, так как в придачу к остальной добыче мы получим их товары и животных.

— Лавочников мы тоже должны убить? — спросил один из арабов.

— Конечно.

— Жаль. Они полезные люди и кроме того — последователи Пророка, не то что этот чужак-гяур, черт бы побрал его душу.

— Должно быть, солнце высушило тебе мозги, раз ты заговорил о сострадании? По-твоему, мы должны оставить в живых восьмерых свидетелей? Ты разве забыл, что чужак находится под охраной своего консула, который, если узнает о его смерти, будет кричать о мести до тех пор, пока нас не схватят и не убьют?

— Но мы же не будем сообщать джелаби, кто мы такие!

— Нет, тебе определенно не хватает ума. А как быть, если кто-то из джелаби узнает одного из нас?

— Этого одного мы можем заставить навек замолчать.

— Ну, нам придется поступить так со всеми, потому что меня они узнают, даже если ни разу не видели. Аллах не поскупился, когда давал тело моей душе, и я не могу быть ему за это благодарен: при моей профессии ни к чему иметь внешность, которая всем бросается в глаза. Уже одного того, что я работорговец, достаточно, чтобы погубить меня, с тех пор, как франки, будь они прокляты, запретили в Хартуме торговлю людьми. Теперь в Фашоде сидит мидур[63], который не пропустит ни одного невольничьего корабля, так что из-за него нам приходится разгружаться в Мокрен-эль-Бахри и совершать долгий и утомительный переход по суше. Этот мидур давно точит на меня зуб, и горе мне, если я попадусь ему в руки и при мне в караване будет хоть один-единственный раб. А если он к тому же пронюхает, что, когда Аллах посылает мне благоприятный случай, я превращаю моих людей в гум, мне тут же настанет конец, да не допустит этого Пророк, так как я имею желание разделить с вами деньги, вырученные еще за много тысяч черномазых. Увидев меня, эти восемь джелаби сразу поняли бы, что я Абуль-моут, и завтра же сообщили бы об этом мидуру. Он не только знает, в каких местах я охочусь на черных, а также примерно представляет себе, когда и где мой невольничий транспорт должен проезжать через его район, и будет подкарауливать меня с удвоенной тщательностью. Мне и сейчас едва удается от него уходить, а если он будет предупрежден, это окажется просто невозможно. Нет, джелаби должны умереть! Если ты им так сочувствуешь, можешь возвращаться домой и есть там дурру[64]. Мне не нужны люди, чьи сердца сделаны из воска вместо железа.

С этими словами он достал свой нож и столь выразительно стал им поигрывать, что его собеседник счел за лучшее для себя отложить поедание дурры до лучших времен. Помедлив, он сказал заискивающим тоном:

— Разве я хоть раз уронил слезу, когда мой нож или моя пуля обрывали человеческую жизнь? Если я случайно проявил слабость, то это еще вовсе не значит, что я стал мягок, как женщина. Вот увидишь, я буду первым, кто вонзит нож в сердце одного из этих джелаби.

— Я надеюсь, что ты сумеешь доказать мне свою преданность и развеять сомнения, к которым ты только что подал мне повод. Охотник на рабов не должен знать жалости и сам должен быть готов умереть, не моргнув глазом. Если он на это не способен, значит, ему следует подыскать себе другое занятие. Но довольно об этом. Завтра утром распухшие от обжорства коршуны не смогут взлететь с трупов наших врагов, а мы тем временем доставим нашу добычу в Кака.

— В Кака? Но тогда нам придется возвращаться назад, на северо-восток от Нила. Почему бы нам не отправиться вместе с ней в Фашоду?

— Фашода действительно ближе, и кроме того я могу появиться там сейчас беспрепятственно, так как при мне нет рабов. Но в Фашоде я не найду покупателей для вещей, которые мы заберем у этого гяура. В Кака же у меня есть свой человек, который доставит собранную чужеземцем коллекцию в Хартум и там выгодно продаст.

— А это не вызовет подозрений?

— Нет, потому что у него хватит ума придумать историю, которой все будут верить. В Хартуме есть люди, которые знают цену такой коллекции и хорошо заплатят за нее. А она действительно очень дорого стоит. Иначе христианин не покинул бы свою родину и не стал бы подвергать себя таким опасностям из-за этих засушенных растений. Скоро мы предпримем еще одну такую же охоту. Последний курьер, прибывший ко мне из Умм-эт-Тимсы, сообщил, что там появились два белых, молодой и старый, которые ищут растения, чтобы положить их между листами бумаги, и ловят жуков, змей и всяких червяков, которых они прячут в бутылки. Оба имеют при себе чернокожих слуг, много оружия, разные товары для обмена и большие, тяжелые тюки с вещами, которые, как вы знаете, заменяют им деньги. Мне не нравится, что эти европейцы нагло разгуливают по нашей территории, и поэтому, прибыв туда, мы отправим их в преисподнюю, а их вещи оставим себе. Они верят в Иисуса, сына Марии, который учил, что на земле не должно быть рабов, так как и черные являются детьми Аллаха. Если мы их не убьем, это учение может распространиться и повредить нашему делу. Я не потерплю христиан в районах, где я охочусь за рабами, а особенно христианских священников, которые подстрекают против нас черных, внушая им нелепое учение о любви. Поэтому оба этих белых умрут, как и гяур, который спит сейчас там, у источника.