Том 7. Лавка древностей - [28]

Морфей не заставил себя долго упрашивать. Не прошло и нескольких минут, как Ричард Свивеллер крепко уснул и видел во сне, будто он женился на Нелли Трент, вступил во владение всеми ее капиталами и, достигнув могущества, прежде всего превратил в пустырь огород мистера Чеггса, а на его месте построил кирпичный завод.

Глава IX

Доверившись миссис Квилп, Нелли лишь в слабой степени описала свою тревогу и горе, лишь намеками дала понять, какая туча нависла над их домом, бросая темные тени на его очаг. Трудно рассказывать постороннему человеку о том, как одинока и безрадостна твоя жизнь. Но не только это сдерживало сердечные излияния Нелл: постоянный страх, как бы не выдать, не погубить нежно любимого деда, не позволил ей даже вскользь упомянуть о главной причине своих тревог и мучений.

Не однообразные дни, которые ничто не скрашивало — ни развлечения, ни дружба; не унылые, холодные вечера и одинокие длинные ночи; не отсутствие бесхитростных удовольствий, столь милых сердцу ребенка; не сознание собственной беспомощности и легкая уязвимость души — единственное, чем дарило ее детство,— не это исторгало жгучие слезы из глаз Нелл. Она чувствовала, что старика гнетет какое-то тайное горе, замечала его растущую растерянность и слабость, по временам дрожала за его рассудок, ловила в его словах и взглядах признаки надвигающегося безумия, видела, как день ото дня ее опасения подтверждаются, знала, что они с дедом одни на свете, что в беде им никто не поможет, никто их не спасет,— вот причины волнения и тоски, которые могли бы лечь камнем и на грудь взрослого человека, умеющего подбодрить и отвлечь себя от тяжелых раздумий. Каково же было нести такую ношу ребенку, когда он не знал избавления от нее и видел вокруг только то, что непрестанно питало его мысли тревогой.

А старик не замечал никаких перемен в Нелли. Если мираж, застилавший ему глаза, рассеивался на мгновение, он видел перед собой все ту же улыбку своей маленькой внучки, слышал все тот же проникновенный голос и веселый смех, чувствовал ее ласку и любовь, которые так глубоко запали ему в душу, словно были неразлучны о ним с первого дня жизни. И он довольствовался тем, что читал книгу ее сердца не дальше первой страницы, не подозревая, какая повесть раскрывается за ней, и думая: ну что ж, по крайней мере ребенок счастлив!

Да, она была счастлива когда-то. Она бегала, напевая, по сумрачному дому, легко скользила среди его покрытых пылью сокровищ, подчеркивая их древность своей юностью, их суровое, угрюмое безмолвие — своим беззаботным весельем. А теперь в доме стоял холод и мрак; и когда она выходила из своей каморки, в надежде хоть как-то скоротать долгие часы ожидания в одной из этих комнат, все ее тело сковывала такая же неподвижность, какую хранили их безжизненные обитатели, и ей было боязно будить здесь эхо, охрипшее от долгого молчания.

Погруженная в свои мысли, девочка часто засиживалась допоздна у окна, выходившего на улицу. Кому лучше знать муки неизвестности, как не тем, кто ждет — тревожится и ждет? В эти часы печальные видения роем толпились вокруг нее.

Она сидела у окна в сумерках, следя за прохожими или за соседями в окнах напротив, и думала: «Неужели в тех домах так же пустынно, как и в нашем? Почему эти люди выглянут на минутку и снова спрячутся? Может быть, им веселее, когда я сижу здесь?» На одной из крыш по ту сторону улицы неровной линией торчали трубы, и если она подолгу смотрела на них, ей начинали чудиться там страшные лица, которые хмурились, глядя на нее, и все старались заглянуть к ней в комнату. И девочка радовалась, когда наступающая темнота скрывала их,— радовалась и вместе с тем печалилась, потому что фонарщик зажигал фонари,— значит, ночь была близка, а ночью в доме становилось еще тоскливее. Она озиралась по сторонам, убеждалась, что в комнате все недвижимо, все стоит на своих местах, и, снова выглянув на улицу, видела иной раз человека, который в сопровождении двух-трех молчаливых спутников нес на спине гроб в какой-нибудь дом, где лежал покойник. Она вздрагивала, перед ней снова вставало изменившееся лицо деда, и это наводило на новые размышления, рождало новые страхи. Что, если он умрет — заболеет внезапно и больше не вернется домой живым; или придет ночью, поцелует, благословит ее, как всегда, она ляжет спать, заснет, пожалуй, будет видеть сладкие сны, улыбаться им,— а он наложит на себя руки, и его кровь медленно, медленной струйкой подберется к двери ее спальни. Такие мысли были невыносимы, и, ища спасения от них, она снова обращала взгляд на улицу, которая с каждой минутой становилась все темнее, тише и безлюднее. Лавки закрывались одна за другой, соседи шли спать, и в окнах верхних этажей там и сям вспыхивали огоньки. Но вот и они гасли или уступали место мерцающей свече, которая будет гореть до утра. Лишь невдалеке из одной лавки все еще падали на мостовую красноватые блики… в ней было, наверно, так светло, уютно! Но вот и она закрывалась, свет потухал, улица умолкала, мрачнела, и тишину ее нарушали только шаги случайных прохожих или громкий стук в дверь у соседей, когда кто-нибудь из них, против обыкновения, поздно приходил домой и старался разбудить крепко спящих домочадцев.