Том 6. Третий лишний - [4]

Мне немного попроще.

Главное «но» — не первоклассное окно, а обыкновенный иллюминатор. Его в шторм придется задраивать броняшкой. Главный плюс — каюта расположена на задворках империи, глубоко в корме.

Принял душ, побрился, позвонил в Ригу старому приятелю, который ныне держит верхи в исторической романистике, отправляя каждой книгой по сотне академических историков в нокдауны инфарктов и инсультов. Корифей оказался дома. Я вызвал такси к трапу парохода и убыл в надежде весело распрощаться с берегом. Не получилось. У старого приятеля умирает мучительно и медленно жена.

Выпили по махонькой, сказали друг другу избитое: «Ну, держись, старина, не падай духом!..» И я укатил на судно. Вахтенный помощник передал просьбу жены капитана сразу позвонить, когда явлюсь. Звоню Юре, трубку взяла Галя, сказала, что капитан отдыхает, а она сейчас ко мне спустится. Спустилась с бутылкой джина. Ах, не следует перечитывать книги, которые нравились в юности…

В девичестве она носила две косы. Кокетничала, прикладывая кончики кос к верхней губе, — получались гренадерские усы… Пора нервно-диковатого отрочества уходила за корму. Галка начинала окутываться дымовой завесой рождающейся женственности. Нас как-то занесло в Павловск — она, Степан, я. Конечно, была весна. Конечно, она завалила какой-то экзамен, готовилась в Мухинское, твердила, что хочет писать красками по фарфору, глядеть вечно на восходы, закаты; глядеть одной в холодную весеннюю или осеннюю воду, видеть свое отражение, любоваться собой, даже язык на сторону высовывать от радости жизни. И говорила, что любит есть, — все на свете вкусно и прекрасно, но самое замечательное: горячие сосиски или картошка с селедкой и мороженое. И говорила, что любит петь и чтобы смысла в словах песен не было. И срывала какие-то молодые весенние листочки и травинки, жевала их, восхищалась запахом и нас заставляла жевать листья. И вот тогда я ей придумал имя Веточка. И вот теперь Веточка говорит, что я Чичиков и брожу по свету, откапывая мертвые души себе на потребу.

С этого начала: «Ты — Чичиков! Бродишь по свету, чужие души собираешь! Потому что сам никогда жить не умел! И всего боялся!»

Вероятно, она права, хотя не очень хочется в таком признаваться.

Надо купить японский диктофон. Невозможно восстановить по памяти или имитировать живую речь человека, особенно женскую. Как ни перевоплощайся — обман недоразвитых получается. Где интонация? Где тембр голоса, который такую огромную роль в женской речи играет? Где она и лжет, и своей ложью, сознавая это, самым прямым, указующим перстом наводит тебя на свою истину? Где все это на бумаге? Ложь, ложь, ложь…

— Ты, конечно, ждешь, чтобы я только о твоем писательстве и говорила? Изволь. В первых рассказиках еще что-то было. Но давно уже нет ни свежести, ни лиризма. Смакуешь грязную связь капитана с буфетчицей: седина в бороду — бес в ребро?

— Я видел тебя лет десять назад на Фонтанке, зимой, возле Инженерного замка, — сказал я. — Но не подошел.

— Почему?

— Ноги задрожали. А ты меня не узнала, хотя и взглянула в лицо.

— У меня два внука, — сказала она.

— Я знал только про одного.

— А! — махнула она рукой. — Количество внуков для бабушки уже не имеет значения. Знаешь, я научилась играть в теннис!

Смешно. Стоять в очереди за колбасой, продавать в комиссионке ковры, которые супруг привозит с Канар, и — играть в теннис на дрянном, самодеятельном корте…

— Через год мы будем жить за границей — там настоящие корты. Одной ногой Юра уже в Роттердаме. Только бы задуманное вышло! И не смей ничего писать! Его в этом пароходстве еще ни одна собака не знает, и ты язык за зубами держи!

— Как это не писать?

— Я говорю: не смей здесь ничего писать!

— Как это я могу дать тебе такой зарок? С ума сошла? Я и права не писать не имею. В Антарктиде еще слишком мало было пишущей братии. Да и посылают меня в какой-то неопределенной роли, без четкого статуса на судне, чтобы я отразил подвиги и героизм полярников и моряков…

— Тогда пиши все как есть, а то намешаешь каши… Золотистые колготки уже десять лет никто не носит! Чего же ты их на свою буфетчицу нацепил? Я же ее видела. Специально смотреть ходила. Она сейчас в ресторане «Нева» работает официанткой. Приличная женщина, такая никогда золотистые колготки не натянет! Чушь какая!

— Да нет ее на свете!! — взвыл я. — Нет, не было и не будет!

— Каждый дурак может догадаться. Если ты на «Томске» плавал с Ямкиным, значит — это она, — с предыстерическим дрожанием голосовых связок сказала Галя и пропустила еще порядочную порцию джина.

— Ты же умная, Галя! Неужели понять не можешь? Только тебе, капитанской жене, которая в этом супе варится, приходит в голову такой бред, а для нормальных читателей эта баба — абстракция!

— А черт с вами со всеми! И с Юрием Ивановичем! Плывите, мальчики, плывите, герои Арктики и Антарктики! О, когда я была влюблена, когда любила, думать без ужаса не могла, что опять надо будет отпускать его плавать! Да я Бога молила, чтобы все моря пересохли, все! Ночью проснусь и молю: «Господи, пусть они все высохнут!» Ну а теперь… Ему мужчиной хочется быть в нынешнем понимании. Лимузин, приемы у посла… Для такого мужчинства он опять плавать на пассажиры пошел: ценз доверия зарабатывает… Пускай плавает. Что я, врать буду? Не буду. И тебе не буду, хотя ты возьмешь да и проорешь на весь белый свет. Правильно он делает… И я хочу на старости лет — у нас, женщин, другая старость, нежели у вас… Да-да, хочу пожить с западным сервисом, хочу коктейли устраивать… Вам-то во всем везет, мужикам! Ты говоришь, случайно, мол, сюда попал и плевать на Антарктиду хочешь. А я другое помню. Ты еще юношей о ней мечтал. Забыл просто. Или врешь. И свершается, что мечтал… Но Юрий Иванович здесь устроит тебе веселую жизнь… После аварии он дал зарок: не читать в море художественной литературы, бросить курить, делать зарядку, изучить еще испанский и итальянский, все время и все силы — судну. А моря после того столкновения не любит. И плавать не хочет. Но… пусть!