Том 6. Третий лишний - [26]

Сегодня капитан-наставник вдруг поймал меня в коридоре, схватил за пуговицу и радостно воскликнул:

— Вспомнил!

— Что?

— Ну: «С корешом на пару я шурую»!

— С каким корешом?

— «Топки чистим, шлак вираем и лопатами втыкаем»!

Я наконец догадался, что речь идет о песенке кочегаров, окончание которой он забыл, когда декламировал ее мне месяц или полтора назад на Гран-Канарии.

— Дальше так! Замечательные слова! Не ваша дурацкая «Жанетта»! «А на берегу мы водку глушим…»

— Э-э-э, — сказал я, — простите, но стоп токинг! Как-то неморально получается. Водку надо пить маленькими рюмками, сильно охлажденную и только…

Я хотел еще сказать о том, что ее надо пить в количествах, не вредных организму, а еще лучше вовсе не пить, ибо хорошее сухое вино полезнее для пищеварения, но капитан-наставник не дал мне продолжить. Он весь светился сейчас радостью встречи с юностью, четким воспоминанием.

— Дальше так! «Скоро-скоро побываю я на суше, припухну на грудь своей Марфуши, она, милая, скучает, в день по десять писем посылает и, как свечка, тает-тает!»

Грустно все это. Имею в виду старость и склероз.

Естественно, что я свято уважаю ветеранов, у которых за плечами героические свершения военных и прочих лет, но это не значит, что я закрываю глаза на то, что иные из них давным-давно переродились, стали вовсе другими людьми, но не замечают этого, а окружающие стесняются и… не говорят им об этом.

Вдруг Диомидов спрашивает второго штурмана:

— Сколько кабельтовых мы проходим в минуту, Игорь Аркадьевич?

Тот удивленно считает вслух:

— Идем по двенадцать узлов, делим сто двадцать кабельтовых на шестьдесят минут, получаем два кабельтова в минуту.

Диомидов:

— Нет, вы пойдите в штурманскую рубку и посчитайте с карандашиком!

Сам он умножить двенадцать на десять и разделить на шестьдесят без бумажки не может.

И получает у штурманов прозвище Ас-Пифагор. (Но Игорь Аркадьевич послушно сходил в штурманскую и принес бумажку, где столбиком разделил сто двадцать на шестьдесят. И он это без всякой подковыки сделал — приказ есть приказ.)

Когда моряк может быть уже только капитаном-наставником, а обыкновенным, то есть настоящим, капитаном быть по разным причинам, включая обыкновенную старость, не может, то ему иногда очень хочется все-таки поиграть роль настоящего капитана — так и тянет, так и тянет поиграть в такую игрушку. И здесь следует наступить на горло своей песни. Михаил Сомов умел это делать, в игрушки играть не захотел и оказался на зимней даче, на берегу Финского залива в Комарове.

Он ушел со сцены сам.

Один зимовщик рассказал мне, что как-то руководство очередной САЭ, добравшись домой, заделав отчеты, свалив все бумажки, пригласило Михаила Михайловича на традиционный банкет в ресторан гостиницы «Европейская». К назначенному сроку он не явился. Откладывали начало, звонили домой, но из дома он ушел, предупредив, что идет на банкет.

В середине вечера Сомова случайно обнаружили в соседнем с банкетным зале. Он сидел один за столиком, глубоко, омутно задумавшись, забыв о приглашении или, может быть, не найдя пригласивших его товарищей. Так о чем он думал, сидя в одиночестве, в пустом ресторанном зале, в полутьме, с рюмкой коньяка на столе?.. О том, что он — третий лишний, — так думаю сегодня я.

Сомов простудился и умер в декабре 1973 года.

Тяжелая ночь.

Айсберги выносило в пролив между островами Кандламас и Сондерс.

Туман. Много ледяных осколков. Снежные заряды. Эти заряды здесь самое примечательно-прекрасно-отвратительное. Особенно при встречном ветре в восемь баллов. Мощная лавина снежинок вылетает из тьмы в свет прожекторов и завихряется вокруг судна неистовым сверкающим смерчем — неописуемо красиво и опасно, потому что ровным счетом ничего впереди не видно. Снег еще залепляет стекла рубки, и ветер его прессует, а если выйдешь на крыло, то, кроме собственных слез, ничего не увидишь.

Заряд промчится, откроются аспидно-черные провалы между валов и алмазно сверкающие пенные гребни, отражающие лучи прожекторов в самые немыслимые стороны. И среди всего этого великолепного безобразия мелькают маленькие птички. Как они научились жить в ледяном аду, как научились не разбиваться о стекла прожекторов, как преодолевают в себе вековое стремление к свету из тьмы?

И опять с ревом и свистом налетает заряд, в стекла втыкаются снопы закрученных вихрем снежинок.

Днем вошли в плавающий лед. Вообще-то ни черта не понять: или это обломки припайных ледяных полей, или осколки айсбергов, или, что вернее всего, смесь. Попадаются крупные правильной формы кубы и призмы — таких в Арктике не видел.

Убрали стабилизаторы. Без них на крупной зыби теплоход раскачивается без всякой элегантности.

Голубые дремлющие айсберги причудливых, абстракционистских очертаний. Кажется, внутри айсбергов есть мощные источники света, порождающие ореол-сияние. И фотографировать и рисовать айсберги дело бессмысленное. Во-первых, уменьшение масштаба убивает величие. Во-вторых, рисовать надо флюоресцирующими красками. Для уравновешивания абстракционизма Бог создает и такие айсберги, которые похожи на обыкновенных лебедей. Без солнца, при серых небесах средней величины айсберги просто некрасивы. А большие продолжают давить величием при любой погоде. Да, масса тоже кое-что значит в этом мире.