Киргиз высок, строен, добродушен и красив.
Темное лицо и жгучие глаза производят сначала обманчивое впечатление людей, легко воспламеняющихся.
Но загораются они легко только в пьяном состоянии, и пьянство, к сожалению, становится довольно распространенным между ними пороком.
Прошлая зима 1897–1898 года для киргиза была особенно тяжелой: выпало много снега, и скот не мог доставать себе корма.
— У кого было четыреста голов, осталось сорок.
Совершенно опять новую картину представляет местность от Семипалатинска к Томску.
Это — кабинетские земли, до 40 миллионов десятин.
Земля здесь сказочно плодородна. Урожай в 250 пудов с десятины (2400 кв. саж.) — только хороший.
Качество пшеницы выше самых высоких сортов самарской.
Там, южнее, еще выше сорта могут произрастать, но, за отсутствием железной дороги, продажная цена такой пшеницы — 8 копеек за пуд, что даже при урожае в 300 пудов не оправдывает расходов производства.
Не только пшеница, лен, подсолнух, здесь произрастает рис, и цена его здесь 45 копеек за пуд, в то время как у нас он 3, 4, 6 рублей пуд.
Несомненно, что с проведением здесь железной дороги все эти миллионы десятин, теперь праздно лежащих, наводнили бы и рисом, и масличными продуктами, и хлопком мировой рынок, и из Туркестанского края и этого создалась бы одна из самых цветущих колоний мира.
На кабинетских землях живут кабинетские крестьяне.
Они имеют 15 десятин на душу; могут еще арендовать до 50 десятин, по 20–30 копеек за десятину.
Живут очень зажиточно, но тип крестьян иной, чем соседи их, иртышские казаки. Казак не торопится гнуть свою спину, в то время как здешний крестьянин и не ленится кланяться, и не скупится величать проезжающих «ваше превосходительство».
Как киргиз у иртышских казаков, так здесь беглые каторжники являются главным подспорьем их зажиточности.
Каторжник по преимуществу бежит сюда и живет здесь, по местному выражению, как в саду.
Житье, впрочем, мало завидное: зимой на задах где-нибудь, в банях. Летом на свежем воздухе, в тяжелой, очень плохо оплачиваемой работе.
Отношение к этим беглым, как к полулюдям: с одной стороны, конечно, люди — «несчастные», но с другой — живи себе там в лесу или бане, но в избу не смей порога переступить, не смей с бабой слова сказать и т. д.
Достаточно посмотреть на белье этих несчастных; оно всегда черно, как земля, и с отвратительным запахом.
Где-то, между Барнаулом и Томском, живет в глуши какой-то крестьянин.
Ежегодно в день благовещенья, 25 марта, он раздает этим беглым хлеб и разные вещи.
Говорят, в этот день приходят к нему, этому крестьянину, за сотни верст несколько тысяч бродяг.
Они получают кто рубаху, кто шарф, кто сапоги, кто пуд-два хлеба.
Очевидно, из-за этого одного, за сотни верст, рискуя замерзнуть или попасться в руки правосудия, не пошли бы эти холодные, голодные, передвигающиеся только ночью, а дни проводящие где-нибудь на задах или в банях, если пустят.
Тянет этот обездоленный люд ласка этого жертвователя, видящего в них таких же, как и он, людей, тянет свидеться друг с другом и узнать все новости таежной жизни.
Как-то раз я проезжал здесь перед благовещением, и ямщики наотрез отказались везти меня ночью:
— Никак нельзя: ни узды, ни креста нет на нем, — как-никак, бродяжка, бродяжка и есть.
Я знаком с этими темными фигурами бывшего большого сибирского тракта.
По два, по три бредут они, сгорбленные, с котомкой за плечами, с чайником, с громадной сучковатой палкой.
То стоит и смотрит на вас, а то вдруг неожиданно покажется из лесной чащи.
В блеске солнца и веселого дня он вызывает сожаление, и ямщик, вздыхая, говорит:
— Несчастная душа.
Но ночью страшна его темная фигура, и рассказы ямщика об их проделках рисуют уже не человека, а зверя и самого страшного — человека, потерявшего себя.
И сколько их стоят и смотрят — темные точки на светлом фоне, загадочные иероглифы Сибири.
«Да-с, батюшка, — вспоминаю я слова одного сибиряка, — надо знать и понимать Сибирь. Во многих футлярах она: казенная, чиновничья Сибирь, купеческая, крестьянская, инородческая, переселенческая и раскольничья и глубже и глубже, до самой коренной, бродяжнической Сибири. Вот она какая, эта вольная, неделенная Сибирь. И что в ней, в самой коренной, того никто еще не знает и не ведает, и если б нашелся человек, который поведал бы да смог бы рассказать о том, что там, тогда бы только узнали, где предел силе и мученичеству русского человека, какими страданиями и горем вынашивает он любовь свою к воле-волюшке вековечной».
Кабинетская земля граничит с Алтаем, и, когда едешь из Семипалатинска в Томск, он все время на правом горизонте гигантскими декорациями уходит в ясную лазурь неба. В нем новые сказочные богатства— богатства гор: золото, серебро, железо, медь, каменный уголь.
Пока здесь вследствие отсутствия капиталов, железных дорог все спит или принижено, захваченное бессильными и неискусными руками, но когда-нибудь ярко и сильно сверкнет еще здесь, на развалинах старой — новая жизнь.
16 июля
Низко нависли тучи, заходящее солнце придавлено ими и, словно из пещеры, ярко смотрит оттуда тревожно своим огненным глазом. Несколько отдельных деревьев залиты багровыми лучами, и далекая тень от них и от туч заволакивает землю преждевременной мглой.
