Том 5. Рукопись, найденная в ванне. Высокий замок. Маска - [57]

— А тот бледный шпион, что он делает?

— Не знаю, не знаю, должно быть, вольный стрелок, такой, знаешь ли, занафталиненный господин, шпик в годах, либерал, любитель анахронизмов — из тех, что на свой страх и риск мечтают перехватить некий единственный, наисекретнейший, наиважнейший Документ... Это все пустые фантазии — только коллективно можно что-нибудь сделать, и он об этом прекрасно знает, потому и психует...

— А мне что делать?

— Прежде всего — к чему-то примкнуть. Упаси Бог от эскапизма какого-нибудь. «Ничтожному опасно попадаться меж выпадов и пламенных клинков мохучих недругов», понял? — продекламировал он.

Крематор снова показал на тарелку. Я нетерпеливо от него отмахнулся.

— Но конкретно?

— Ну, надо бы малость засыпаться, погореть, пару секретиков цапнуть, шахмат, тут-то ты и получишь настоящую цену...

— Ты думаешь? Погоди... одного я никак не пойму... Как ты можешь все это знать, если кругом такая секретность и никто ничего не знает? Да оставьте же вы меня в покое! — оттолкнул я руку крематора, который подошел ко мне. — Знаю, знаю, сервиз, подставка, пожалуйста, не мешайте! Откуда ты-то об этом знаешь?

— О чем «об этом»?

— Ну как же, ты мне только что говорил...

— Я ничего такого не говорил.

— Как это? Что обе разведки друг дружку выпотрошили и вовнутрь запихнули отступников, что кругом сплошные предатели, что Здание обменялось кадрами с Антиздакием и теперь, предавая, всего лишь предаешь предательство. Я хочу понять, откуда можно об этом узнать?

— Откуда? — переспросил он, стряхивая какую-то крошку с колен. — Понятия не имею.

— То есть как это... а ты?

— Что за «ты»?! — Он смерил меня взглядом. Мы уже перешли на повышенный тон. Сделалось тихо. Удивительно тихо.

— Ну... вы...

— Что я?! — рявкнул он.

— Откуда... откуда вам об этом известно?

— Мне? — сказал он, отвратительно кривясь. — Мне ничего не известно...

— Но ведь... — начал я, бледнея, но слово замерло у меня на губах. Лежавший у стены — он перестал храпеть еще раньше, но лишь теперь это допито до моего сознания — открыл глаза и проговорил:

— Чудненько, чудненько...

Он встал, потянулся затекшими членами, сбросил пижаму, поправил пояс, обтянул на себе мундир, подошел к нам и остановился в двух шагах от стола.

— Готовы ли вы показать, что присутствующий здесь штатный сотрудник Барран, он же профессор десемантизации, он же Статист, он же Плаудертон, произносил ложные и клеветнические измышления о Здании, тем самым косвенно склоняя вас к тягчайшей измене, антисубординации, деагентуризации, расшпиониванию и распровокатированыо, а равно сделал вас сообщником своих клеветнических поползновений, происков и фальсификаций?

Я переводил глаза от одного к другому. Толстяк поглаживал свою белую шею. Барран, втянув голову в плечи, глянул в мою сторону побелевшими глазами. Только крематор сидел, повернувшись к нам спиной, склонившись над тарелкой, вглядываясь в нее, словно не желая принимать к сведению того, что случилось.

— Именем Здания предлагаю вам помочь следствию! — сурово произнес офицер. — Что вам известно об измене присутствующего здесь Баррана?

Я слабо покачал головой. Офицер сделал шаг вперед, наклонился надо мной, словно потеряв равновесие, и еле слышно шепнул:

— Дурачок! В этом и состоит твоя Миссия... Вы хотели что-то сказать? Слушаю! — отчеканил он прежним голосом, отступая к столу.

Я в последний раз посмотрел на остальных. Они отвели глаза. Барран дрожал.

— Да! — прохрипел я.

— Что «да»?

— Он говорил, но так, вообще...

— Склонял к измене?

— Нет! Не склонял! Клянусь! — застонал Барран.

— Молчать! Продолжайте!

— Он говорил что-то в том смысле, что мне надо бы избавиться от излишней щепетильности...

— Я спрашиваю, склонял ли он вас к измене?

— В каком-то смысле — возможно... но...

— Отвечайте ясно: склонял или не склонял? Да или нет?!

— Да... — прошептал я, и после секунды мертвой тишины разразился ураганный хохот. Апоплектик, держась за живот, подпрыгивал вместе со стулом, Барран гоготал, а офицер-аспирант, тряся приподнятыми в приступе смеха плечами, кричал, захлебываясь от радости:

— Освинячился! Свинтус! Предал! Продал!

— Свинтус, свинтус, драный фикус!! — затянули они нараспев, но им мешали все новые и новые приступы смеха.

Барран успокоился первым. Торжествуя, он скрестил на груди руки и поджал губы. Один лишь крематор все это время сохранял спокойствие, наблюдая за происходящим с еле заметной, приклеенной ко рту, иронической усмешкой.

— Довольно! Довольно!! — взял наконец слово Барран. — Нам пора, коллеги!

Они начали вставать. Толстяк отстегивал обвисшую, такую подозрительно белую шею, молодой офицер с видом человека, утомившегося после тяжелой работы, шумно, полоскал рот минеральной водой — они даже не смотрели в мою сторону, как будто я перестал существовать. Губы у меня дрожали, я открывал и закрывал рот, не находя слов. Барран взял из угла свой портфель с термосом и костюм, перебросил его через плечо и вышел широким, напряженным шагом, взяв апоплектика под руку. Я видел, как они, преувеличенно вежливые, еще переминались у двери, уступая друг другу дорогу.

Задержавшийся на минуту крематор, проходя мимо меня, красноречивым и гневным жестом показал на оставленную у края стола тарелку, словно бы говоря: «Я же давал знаки! Предупреждал! Ты сам виноват!»