Том 5. Рукопись, найденная в ванне. Высокий замок. Маска - [56]

— Шест...

Толстяк затрясся, закашлялся и добрую минуту не дышал. Потом его набрякшие веки поднялись, и на складчатом лице разлилась умиротворенность.

— Спасибо... — прошептал он, — спасибо...

И снова мы как ни в чем не бывало вернулись к столу. Я был пьян н знал об этом, но пьян был иначе, чем прежде. Движения стали свободнее, говорить я тоже мог без особого труда, настороженная, притаившаяся часть моего сознания куда-то исчеяа — а я отнесся к ее исчезновению с беспечным самозабвением.

Я не успел оглянуться, как Барран втянул меня в диспут о Здании и его зданчатости. Сперва он спел мне песенку:

— Смысл Зданья — в Антизданье, Антизданья — в Зданье! Аминь!

Потом рассказал парочку анекдотов из области содо-мис-тики и гоморрологии. Я уже не обращал внимания на тарелку, которую издалека тыкал мне в глаза крематор.

— Знаю! — разудало закричал я. — Сервиз! Понимаю, подставка! Понимаю, ну и что? Что мне кто сделает? Профессор — свой в доску! А я — вольная птица!

— Птаха ты моя внештатная... — вторил мне басом худой, и хлопал по колену, и улыбался умильно, левой щекой, расспрашивая о моих шпионских успехах, о том, как я чувствую себя в Здании. Я принялся рассказывать о том и о сем.

— Ну, ну, и что было дальше, ну? — любопытствовал он.

Я уже выкладывал ему все, по секрету от прочих — в них я еще не был совершенно уверен. О проповеднике Барран сказал по-французски: abb# provocateur[24], а историю златоокого старичка прокомментировал лаконично:

— Да, неверную позицию он занял в гробу, ошибочную. Поделом ему!

Семприак в конце концов отошел от стола и о чем-то словно бы совещался с толстяком, который поливал лысину из стакана.

— Сговариваются... — показал я на них глазами Баррану.

— Глупости! — отмахнулся он. — Ну, а потом что? Что тебе доктор сказал?

Он внимательно выслушал меня до конца, перевел дух, торжественно пожал мою свешенную правую руку и сказал:

— Горюешь, а? Не надо, брось, ради Бога! Погляди на меня: пьяный вдрызг. Пья... не... нький!! Протрезвевши — дело другое, но теперь нет у меня от тебя секретов. Я твой, ты мой! Знаешь с кем ты имеешь дело? Не знаешь!

— Ты уже говорил. Преподаешь...

— Ба, это только так... в свободные минуты. Я прикомандирован к трансцендентным делам. Не из-за отсутствия скромности, но из любви к истине говорю тебе: lа maison — c’est moi[25]. Теперь следи внимательно. Триплет, квадруплет, квинтуплет — это все чепуха, глупости. Ребячество. Ребенок рыбы, фарш с лучком. Дежурный соус, одним словом. Есть Здание, верно? И есть Антиздание. Оба повидавшие виды. Века уже так!! И все — понимаешь? — перевербованное. Здание — целиком — состоит из вражеских агентов, а все Антиздание — из наших!!

— Это шутка? — попытался я приуменьшить ошеломительность его нашептываний.

— Не прикидывайся идиотом! Однако же, обрати внимание, хотя кругом, на всех стульях, заагентурились и позаменялись, и эти только прикидываются нашими, а те — теми, существо дела от этого не меняется вовсе!!

— То есть как?

— А так, что Здание по-прежнему стоит и держится неколебимо благодаря сухожилиям своей структуры! Перевербовка шла годами, агент за агентом, так что форма осталась совершенно нетронутой! Все те же звания, назначения, премии за разоблачение, все те же приказы, уставы, законы об охране служебной тайны — нарастали они веками, а столоначальствование, кабинетохождение и бумаговращение такими печатями ограждены, такая кругом подписандия и бюрокрандия, что верность Зданию перешла в структуру его, в его скелет, из кости в кость; вот и выходит, что шпионская честь, и «за родину», и «ради сохраненья основ», и «не щадя сил», и «бдительность», хотя и полые совершенно внутри, — по-прежнему действуют!!

— Не может быть... — Я весь дрожал.

— Может, мой милый, может... Смотри: при внедрении, подкупе, вербовке главное — полная секретность, чтобы внедренного агента не засыпать, не выдать, так что о каждом агенте оттуда, который работает здесь, там знает только один сотрудник; и то же у нас; поэтому, не зная ничего достоверного о своих подчиненных и начальниках, каждый на своем месте должен стараться вовсю, отдавать приказы, и выполнять, и ведомости составлять, и происки вражьи выслеживать, преследовать, пресекать и до корней выжигать; так и действуют они сообща на благо Здания... и, хотя при этом выкрадывают, копируют, переснимают и переписывают, что только можно, делу это ничуть не вредит, ведь все, что посылается туда, в Антиздание, попадает в руки наших людей...

— И наоборот? — прошептал я, пораженный этой гигантской картиной.

— И наоборот, увы, тоже. Ты, брат, смекалист!!

— Как же так, а эти... перестрелки, битвы? Эти... разоблачения? — спрашивал я, уставившись в черные, блестящие зрачки длинного, скривившегося лица, теперь уже угрюмого, хотя в левом уголке рта дергалось что-то утаиваемое. Я не обращал на это внимания.

— Ну да, провалы бывают. Разоблачения? Что ж, надо себя выказывать, есть нормативы, планы, я говорил тебе о триплетах, помнишь? Однако же в Здании все идет заведенным порядком, в том числе вербовка агентов и резидентская деятельность, прекратить ее нельзя, а провалы случаются, когда тот, кто делает вид, будто делает вид, перевербован на один лишний шаг, — скажем, дублет разоблачает триплета или квадруплета; трудности, к сожалению, растут, потому что попадаются уже шестерочники и даже, говорят, семикраты из наиболее рьяных...