Том 5. Рассказы 1860–1880 гг. - [9]

В непроглядной пугающей тьме блеснул вдруг одинокий огонек. Это был тусклый слабый свет, мерцавший в маленьком окошке в одном из углов двора, почти у самой земли. Юлианка хорошо знала, кто живет в том конце двора; после долгих колебаний она поднялась и очень медленно, так как страх все еще не оставлял ее, а маленькие ноги путались в высокой мокрой траве, направилась к этому огоньку.

Комната на том конце двора была меньше и ниже жилища прачки, но выглядела совсем по-другому. У прачки стены и потолок почернели от дыма и копоти, здесь же они были белыми и чистыми, так как их, очевидно, оберегали от грязи; там от беспрестанно топившейся печки было жарко и душно, здесь все пронизывала холодная сырость, потому что в маленькой обвалившейся печке почти никогда не разводили огня. В комнате стояла старая кровать с таким тощим матрацем, что его почти не было видно, деревянный сундук, покрытый протертым до дыр ковриком, хромоногий стол, лампа с высоким закоптелым стеклом, на стене висел старый ватный салоп, над кроватью — большое черное распятие; хозяйка — худенькая старушка — сидела на сундуке и вязала при тусклом свете лампы сетку из толстых бумажных ниток.

Маленького роста, сгорбленная и сухонькая, она была одета в потрепанный стеганый халат; пряди редких седых волос ниспадали на плечи и лоб.

Она наклоняла лицо близко к работе; спицы и клубок быстро двигались в ее маленьких сморщенных пальцах. Старуха беспрестанно что-то бормотала, и казалось, что шевелятся при этом не губы ее, запавшие и почти такие же бескровные, как лицо, а лоб, на котором частые морщины поднимались, опускались, сходились и разбегались, словно стремясь передать с помощью таинственных знаков кому-то невидимому длинную необыкновенную историю.

Вдруг маленькая седая труженица приподняла голову. За большими стеклами очков замигали красные воспаленные веки. У низких запертых дверей послышался шорох. Умолк и снова раздался.

— Всякое дыхание да хвалит бога, — произнесла женщина.

Никто не отвечал. Она поднесла руку ко лбу, словно собираясь перекреститься, но шорох становился все явственней, а затем раздался приглушенный стон или плач.

Старуха встала и, приложив ухо к двери, громко спросила:

— Кто там?

Чуть слышный голосок ответил:

— Юлианка.

Если бы не глубокая ночная тишина, старуха не расслышала бы этого голоса, так тих он был, — скорее вздох, чем голос. Она с досадой махнула рукой, но все же взяла лампу и направилась к двери, сердито брюзжа:

— Покоя нет от детей! Днем какой-то сорванец камнем запустил в окно, а теперь кто-то среди ночи является…

Отперев дверь, она еще громче заворчала:

— Что ты по ночам бродишь…

Но тут же осеклась и, опустив лампу, осветила девочку.

Юлианка неподвижно стояла в дверях. Ее голые до колен ноги, видневшиеся из-под короткой рубашонки, дрожали и подгибались, крупные капли дождя густо осыпали волосы и лицо.

Старушка, не говоря ни слова, заперла дверь и взяла девочку за руку.

— Почему ты пришла так поздно, ночью? — спросила она.

Помолчав немного, Юлианка тихо сказала:

— Выгнали.

— Вот как! — протянула женщина и снова уселась на сундук, продолжая смотреть на Юлианку.

— Выгнали! — повторила она. — Кто ж тебя выгнал?

— Пан!

— Пан? Так это Якуб, мерзкий пьянчужка, который буянит по ночам! Он бил жену? Да?

— Бил, — подтвердила Юлианка и расплакалась.

— Вот те и на! Опять бил! Не миновать ему тюрьмы, головой ручаюсь! А тебя вот так, не говоря ни слова, взял за шиворот, да и выбросил за дверь ночью, в дождь и холод! А почему ты вздумала ко мне прийти? Не потому ли, что я тебе намедни кусок хлеба дала? Ну, а теперь хочешь молока?

— Хочу! — ответила Юлианка уже гораздо громче.

Старуха нагнулась и достала из-под стола горшочек, прикрытый бумагой.

— Выпей половину, — сказала она, — остальное оставь мне на утро, тогда и тебе, пожалуй, немножко дам, — добавила она.

Девочка с жадностью набросилась на молоко, но когда она допила до половины, старуха отняла горшочек и спрятала снова под стол.

— Что ж ты дрожишь как в лихорадке? Холодно? И, кроме рубашки, у тебя ничего нет?

— Нет.

— Ну, я тоже ничего не могу тебе дать, у меня у самой последние лохмотья с плеч сваливаются. Вот там только еще тряпка какая-то осталась.

Она стащила с кровати большую рваную шаль — настоящую тряпку — и закутала, можно сказать запеленала в нее девочку. Потом отвела ее в угол за печку.

— Посиди здесь или ложись и спи! Только вот шаль ты у меня отняла, и мне нечем будет ночью укрыться. Халатом, что ли… Да ты спи спокойно… Якуб сюда не придет.

Юлианка, несмотря на усталость, не могла заснуть; она смотрела из-за печки на свою новую покровительницу, которая, усевшись снова на сундуке, вязала сетку, приговаривая:

— Еще кусочек свяжу… еще не поздно… на костеле часы еще одиннадцать не били, а до одиннадцати надо вязать, сетку… только сетку… из шерсти я вяжу днем, потому что глаза от этого больше устают… Ох, глаза мои, глаза! Совсем служить отказываются!

Она вздохнула и взглянула в угол, где сидела девочка.

— Бедняжка! А ведь хулиган Якуб еще когда-нибудь и преступление какое-нибудь совершит. И сын его тоже, головой ручаюсь. Яблоко от яблони… Подумайте, камни в окно бросает! Хорош! Будь это лет тридцать тому назад, я приказала бы… слугам поймать негодяя и наказать как следует… Мои слуги! ох! ох! Были когда-то и у меня слуги! Но их уж давно нет! Кто бы мог подумать!