Том 5. Ранний восход. Маяковский – сам - [15]

– Ну, чего ты, Финтифлига? Ведь я же с тобой тут… не бойся.

И оттого, что он мог сказать так младшей сестренке, ему уже самому теперь не страшно было ни капельки. Вскоре он заснул в уголке на разостланном пледе.

Но на другой день, в тот же самый час, опять завыли сирены, и снова пришлось идти всем в укрытие. А хотелось спать. И уж ничего не было нового и интересного в том, что приходилось спускаться в сыроватый, душный подвал. К тому же на этот раз, едва все разместились в укрытии, страшенной силы и какой-то вязкий удар совсем близко колыхнул землю, гулко отдался в ее недрах. Казалось, все сошло со своего места. Со сводов подвала что-то посыпалось. Затрещали бревенчатые подпорки. Лампочка качнулась на шнуре. Закричали женщины, вскакивая и бросаясь к выходу. Начали плакать проснувшиеся ребятишки.

Долго раздавались в ту нескончаемую, бессонную ночь то близкие, то далекие удары, и глушащий гул от них прокатывался в толще земли. А утром, когда разрешили выходить, всех ожидала наверху страшная весть. Тяжелая фашистская бомба попала совсем по соседству с домом, на Арбате, в театр имени Вахтангова.

Коля с папой ходил туда днем. Долго и молча смотрел мальчик на ужасные разрушения: на исполинскую каменную краюху, отколотую бомбой от угла вчера еще красивого здания, на черные провалы окон высокого дома напротив, в котором не осталось ни одного стекла, на зловещие ямины, выкорябанные в камне осколками.

Война была уже и в Москве…

На другой день Колино сердце больно рванула новая тревожная обида, еще горше вчерашней. Стало известно, что фашистская бомба попала во двор Третьяковской галереи… Начался пожар. Но дежурившие сотрудники, верные хранители картин, отстояли от огня сокровища. Однако, значит, вот куда уже добиралась война!..

Налеты теперь повторялись каждый день с тупой и злой аккуратностью. Они начинались в один и тот же час вечером.

Но страха не было – была какая-то тоскливая усталость. Страх же пришел позднее.

Однажды Женьча, с которым во дворе теперь было много хлопот, так как он ни за что не хотел сидеть во время налетов в укрытии, а норовил удрать наверх да еще вскарабкаться на крышу, – Женьча, который одним из первых знал все новости, становившиеся известными московским мальчишкам раньше, чем кому-либо, сообщил, что на площади Свердлова стоит сбитый нашими зенитчиками фашистский самолет.

– «Юнкерс-88», настоящий! – утверждал Женьча.

Вместе с Федором Николаевичем мальчики отправились на площадь Свердлова. И верно: там, в самом центре столицы, на одной из прекраснейших ее площадей, неуклюже растопырив помятые, полуоторванные крылья, брюхом на каких-то ящиках лежал гитлеровский самолет. Его сбили наши зенитчики недалеко от Москвы, куда он норовил пробраться. Напирая на канат, огораживавший бомбовоз, толпились люди. Они смотрели на развороченный метким снарядом мотор самолета. В недобром молчании разглядывали свастику на помятом хвосте, черно-желтые кресты на длинном и тощем фюзеляже. Выкрашенный в грязно-зеленый цвет, с вытянутым туловищем, словно вымазанным в болотной тине, фашистский самолет казался липким и вызывал почти физическое ощущение гадливости.

Коле очень хотелось пройти за канат и заглянуть внутрь бомбардировщика. Пришлось стать в очередь, потому что желающих посмотреть поближе и ознакомиться с устройством фашистского самолета было очень много. Их группами водили за канат, к самой машине. Человек с голубыми петличками давал подробные объяснения и отвечал на бесчисленные вопросы. Ему помогали милиционеры, следившие за порядком на площади. Они уже наизусть запомнили все сведения касательно сбитого фашиста и теперь охотно делились своими познаниями со зрителями.

Вдруг, нагнувшись под канатом и разом строго выпрямившись, к самолету твердым и непреклонным шагом приблизилась высокая женщина. Худые, очень загорелые скулы остро выпирали у нее из-под темной косынки, концы которой были заколоты под подбородком. Она вела за руку худенького мальчика лет одиннадцати, не старше Женьчи.

Они подошли вплотную к «Юнкерсу», и мальчик, вытянув вперед правую руку, высвободив из руки матери левую, стал медленно ощупывать холодное, скользкое туловище бомбардировщика.

– Мальчик, мальчик, – сказал милиционер, – эдак все руками начнут, так дела не будет. Ты глазами смотри, а руки тут ни к чему.

– Я не могу глазами, – тихо проговорил мальчик.

И все замолчали вокруг. Милиционер осторожно заглянул в бледное лицо мальчика. Большие, открытые, остановившиеся глаза мальчугана смотрели куда-то поверх окружавших его людей.

– Он не видит, – негромко пояснила женщина. – Вот такой… – она зло мотнула головой в сторону самолета, – летал вот такой над нашей местностью. А мы по дороге шли. До лесочка добежать не поспели, он, дьявол, настиг да и ударил бомбой в землю около нас. Нас и брякнуло оземь. Так вот ему зрение повредило. Глаза-то с виду целые, а он ими не видит. Доктор говорил: мозговое ослепление какое-то. Вот привезла в Москву. Может, операцию сделают.

Коля видел, с каким яростным отвращением смотрела она на самолет.

– И ведь глядел, за чем охотился, поганый! Уж в малых-то ребят бомбой – это самое подлое дело!