— М-м-да! Энн! — провозгласил почтальон.
Послышались смешки.
— Она в него втюрилась! — шепнула Мейбл на ухо Милдред.
К счастью для Мейбл, Энн ничего не слышала. Ее отмщение, хотя и скромное, было не менее страшно, чем отмщение божие.
Энн ничего не слышала. Словно на крыльях влетела она в темную комнату. Элегантная библиотека превратилась теперь в убежище чудес и упоенья. Энн натыкалась на предметы, которых раньше здесь определенно не было. Она изнемогала от смущения и радости. Она протянула руки… к чему? В полном неведении, не подозревая о плотских восторгах, Энн жаждала не грубой оболочки, а квинтэссенции любви… хоть и должен был настать день, когда она на опыте убедится в том, что плоть не враг, а, наоборот, толкователь страсти.
— Поди сюда! — буркнул Адольф.
Ткнувшись влажными губами ей в щеку и скороговоркой выпалив: «Теперь твоя очередь!» — рыцарь Энн торопливо распахнул дверь и исчез.
В библиотеку вошел Бен. Он с раннего детства боготворил Энни, ходил за нею по пятам, угощал яблоками, но ни разу ее не поцеловал. Теперь, когда он из подростка превращался в юношу, поцелуй приобретал для него некоторое значение. Поэтому, стараясь найти ее на ощупь в темноте, Бен идиотски хихикал. «Ой, как страшно!»- бормотал он сквозь смех.
Наконец он нашел Энн в кресле и, робко обняв ее за плечи, с удивлением воскликнул:
— Ты плачешь, Энни? Да почему?
— Пожалуйста, не целуй меня, Бен!
— Но почему ты плачешь? Может. Адольф тебя обидел?
— Нет, нет, что ты… просто я в темноте наткнулась на стол.
Сев рядом, Бен тихонько гладил ее по плечу. Наконец Энн прошептала:
— Все прошло. Я пойду.
Когда Энн появилась на пороге, гости, стоявшие кружком у дверей библиотеки, встретили ее взрывом хохота.
— Вы с Беном не очень торопились! Здорово вы нацеловались, Энни!
Адольф смотрел на нее, ехидно улыбаясь.
Только огромным усилием воли Энн удержалась от того, чтобы не повернуться и не уйти домой. Ее охватило непреодолимое желание убить, убить их всех. Она даже не заметила, которая из девочек пошла в библиотеку терпеть флегматичные поцелуи Бена.
Но зато когда в библиотеку позвали Адольфа развлекать там Мейбл Макгонегал, Энн тотчас заметила это.
В их компании считалось, что Мейбл — кокетка и «помешана на мальчиках». Со смутным любопытством подростки — все, кроме Энн, — смущенно хихикая, добрых пять минут не сводили глаз с дверей библиотеки.
«А со мной он пробыл там всего пять секунд!» — возмущалась про себя Энн.
Мейбл вышла из библиотеки, гордо откинув слегка растрепанную голову. Но, в отличие от Энн, она обладала житейской мудростью. Предупреждая насмешки, она воскликнула:
— Ах, как он меня целовал!
Смертный холод объял сердце Энн.
Но когда Адольф, в свою очередь, с гордым и надменным видом появился на пороге, она, как ни странно, не испытала особых мук, а, наоборот, неожиданно засмеялась. «Да он просто-напросто кот! Даже и ходит по — кошачьи!» — подумала она.
В эту минуту Энн разлюбила своего героя, и когда Адольф обратился к Мейбл с традиционной формулой: «Можно проводить тебя домой?» — она ничуть не огорчилась.
Ее провожал домой Бен. Он глупейшим образом спотыкался на каждом шагу и начинал каждую фразу со слов: «знаешь что» или «ну вот».
Заря давно погасла.
Дойдя до калитки Виккерсов, Бен жалобно промямлил:
— Знаешь что, Энни, почему у тебя нет дружка? У тебя еще никогда не было дружка. Ну вот, стала бы ты моей девушкой.
Бен до смерти удивился и смутился, когда Энн звонко чмокнула его в губы, но еще больше он удивился, когда, выпалив вслед за этим: «Ты хороший, Бен, но я никогда не буду ничьей девушкой!» — она бросилась в дом.
— Я ненавижу особняк этих Эвансов! Гам все блестит! Мне здесь больше нравится! — бушевала Энн, расставшись с Беном и очутившись в уютной, но старомодной коричневой гостиной Виккерсов… Толстый брюссельский ковер, картины Гофмана, изображающие Христа, старые университетские учебники, Вальтер Скотт, Диккенс, Вашингтон Ирвинг, серия «Английские писатели», «Книга джунглей»,[11] «Рождественская песня птички» и «Библейский указатель» Крудена, стеганый диван, разрисованная диванная подушка, отцовские шлепанцы с вышитыми инициалами в футляре на стене.
— Мне здесь нравится. Здесь спокойно! — сказала Энн и в изнеможении поплелась наверх, в свою комнату.
Она с презрением сбросила роскошный кисейный наряд. Однако аккуратность помешала Энн изорвать злосчастное платье или небрежным царственным жестом швырнуть его на пол. Тщательно расправив складки на юбке, приятно холодившей кончики пальцев, она повесила платье в шкаф.
Энн причесалась, разгладила наволочку на подушке, но спать не легла. Накинув коротенький макинтош (в 1906 году семейство Виккерсов халатов не признавало) и усевшись на жесткий стул с прямой спинкой, она принялась изучать свою комнату с таким пристальным вниманием, словно видела ее в первый раз.
Благодаря безукоризненной чистоте и порядку комната казалась гораздо больше, чем на самом деле. Энн терпеть не могла «всякий хлам». Туалетное зеркало не было обвешано связками засиженных мухами танцевальных программ с маленькими карандашиками; на стенах не красовались старые любительские снимки, запечатлевшие тот достопамятный пикник, и нигде не было видно ни единого флажка Йельского или Иллинойского университета.
