Том 5. Девы скал. Огонь - [50]

— Никто лучше его не знал способа олицетворять себя в поведении других. Красноречивый и нервный в речи, он тем не менее предпочитает во всех случаях красоте слова прямое влияние примера. Он сражается всегда во главе своих войск, идет пешком, если ведет пехоту; спит всегда одетый; пьет и ест только то, что пьют и едят солдаты; он всегда первый при осаде и последний при отступлении; покрытый ранами, он отказывается снять вооружение на поле победы, и в завоеванном городе никогда не прикасается к добыче.

— Во время войны с Фландрией он был так свиреп, что матери пугают детей его именем. Может ли человек начертать свой собственный образ с большей отчетливостью и силой? Никогда из-под чеканки не выходила медаль с более гордой печатью. Еще при жизни Андреа получает прозвание нового Эпаминонда. Но даже и у этого неутомимого воина обнаруживается интеллектуальное наследие его рода. Он не только прекрасный языковед, великолепный математик мастер в военной архитектуре, автор трактатов о военной науке, он также глубокий знаток и чудный покровитель свободных искусств. Эриций Путеанский, посвящая ему свое произведение, называет его «Слава оружия, оплот учености». Корнелий Шеут из Антверпена, посылая ему в дар свою книгу с оригинальными рисунками, изображает его в виде героя, культивирующего изящные искусства в лагере, Heros inter arma elegantias colens. В этом Андреа следует фамильным традициям, на заре которых сияла увитая гирляндами Фанетта Кантельма, Дама Романино, слагавшая стихи «с божественной яростью» среди лавров Прованса при Дворе Любви. И разве не кажется, что ему передались некоторые из чудесных способностей, ставивших Алессандро вне сравнения с другими учениками Винчи в Милане? Он изобретает новые планы укреплений; он строит на Маасе знаменитую крепость, названную в честь его крепостью Кантельмо; он создает новые орудия, которые кажутся чуть ли не колдовством его современникам… Разве эти разнообразные таланты не напоминают Алессандро?

Я произнес имя того, кто, живя в постоянном общении с моей душой, был избран мною в гении моего рода, призванного возродиться на престоле и воссиять в величественном проявлении жизни. «О, ты, будь таким, каким ты должен быть». Под его взорами и по его внушению моя задача выяснилась в определенных чертах. И вот, в минуту, когда должно было решиться нечто важное, он появился рядом со мной.

Он как живой стоял перед моими глазами, своей бледной тиранической рукой опираясь на край стола, стоящего возле меня, и мне казалось, что я вижу на нем статуэтку Паллады и гранату с острым листком и ярким цветком. «О, ты, будь таким, каким ты должен быть».

И другой юношеский образ, казавшийся его братом, стоял, как отражение, против него.

— Алессандро и Эрколе! Вот два багряных скошенных цветка, которые божественные художники Леонардо да Винчи и Лудовико Ариосто сохранили, преобразовав их в неразрушимую материю. Андреа Кантельмо умер, проявив все силы, таящиеся в нем; смерть скосила его на пороге старости, покрытого славой, вскоре после осады Благуера, наиболее геройского из его предприятий. Эти два человека, вступившие в жизнь, полные всеми зародышами надежд, имели перед собой наиболее обширные возможности. Их юношеское чело, казалось, было создано носить королевскую корону, древнюю корону, которую носили их отцы. В одном из них Винчи предугадал будущего основателя нового государства, торжествующего Тирана, который покорит толпу под ярмо той Науки и Красоты, в которые великий учитель посвятил своего возлюбленного ученика. Но судьбе угодно было отдалить исполнение этого пророчества. Оба лишились жизни при первом же проявлении ее, ибо слишком бурная горячность пожирала их: Эрколе пал на песках По, сражаясь против рабов, Алессандро погиб на берегах Таро в битве при Форново. Вы помните стихи, в которых Ариосто прославил благородного сына Сигизмунда Кантельмо:

Храбрейший юноша,

Когда-либо живший между двумя полюсами

От крайних берегов Индии до берегов Запада…

Его смерть была слишком жестока! Он был взят в плен во время отважного нападения, и в присутствии отца ему отрубили голову на уключине галеры, служившей плахой. Я представляю себе, как кровь, подобно пламени, хлынула из его тела и обожгла борта галеры. Или нет, вернее, я не представляю себе, я вижу. С каким чудодейственным и страшным порывом юности пришпорил он коня и во весь опор помчался против неприятеля! Да, отец мой, мне тоже бывали знакомы подобные порывы; они знакомы моему коню и развалинам римской Кампаньи… Несомненно, в это мгновенье Эрколе считал себя достойным сжимать коленями крылатого коня, родившегося от крови Медузы. Берегись, я здесь! Восхваляя его, Ариосто пишет стих, которого одного достаточно, чтобы озарить его славой, ибо он показывает, что этот храбрый юноша умер, чтобы не нарушить правила, соблюдаемого всеми Кантельмо: даже перед лицом злейшей смерти не покидать своего поста, который был им избран, как наилучший. Во время атаки рядом с ним был один товарищ. Когда они очутились перед лицом неприятеля, Ферруфин бежал, остался Кантельмо.