Том 5. Девы скал. Огонь - [4]

Созерцая свою собственную душу, я вспоминал сон, много раз снившийся Сократу, каждый раз в ином виде, но всегда зовущий его к одной и той же задаче: «О, Сократ, отдайся изучению музыки».

Тогда я постиг, что долг каждого благородного человека в том, чтобы стараться отыскать в течение своей жизни целую серию мелодий, которые, хотя и различные, зависели бы от одного доминирующего мотива и несли бы отпечаток одного стиля. И я заключил, что от этого Эллина, такого искусного в умении возвышать душу человека до крайних пределов ее жизненной силы, мы и теперь еще можем воспринять великое и возвышающее учение. Наблюдая за самим собой и своими ближними, он открыл неизмеримую цену, какую придает жизни настойчивая работа над самим собой, стремление всегда к одной определенной цели. Его великая мудрость, кажется мне, сияет в следующем: он не ставил своего Идеала вне повседневной жизни, вне насущной действительности, но сделал из него живой центр своей сущности, вывел из него свои собственные законы и, следуя им, он ритмично развивался в течение долгих лет, пользуясь со спокойной гордостью правами, какие они доставляли ему, и преднамеренно отделяя свое «я» от себя, — афинского гражданина под тиранией Тридцати и под тиранией демоса, отделяя свою нравственную жизнь от государственной; этим он хотел и сумел до самой смерти принадлежать лишь самому себе. «Я повинуюсь только Богу» означало — «Я повинуюсь только законам того порядка, которому я подчинил свою свободную природу, чтобы осуществить мое понятие о порядке и красоте».

Твердой рукой художник, гораздо более редкий, чем Апеллес и Протоген, он сумел изобразить в непрерывной линии цельный образ самого себя. И высшая радость, проявленная им в последний вечер, загорелась в нем не от надежды на загробную жизнь, которую он изобразил в своей речи, но от созерцания своего образа, пережившего смерть.

Ах! Почему в какой-нибудь латинской стране не возродился этот Учитель, который с таким глубоким и сокровенным искусством умел пробуждать и дать воспрянуть всем силам разума и души в каждом, кто приближался и внимал ему?

В моей юности странная меланхолия охватывала меня при чтении диалогов, когда я пытался представить себе этот круг учеников, с жадным вниманием собравшихся вокруг него. Я восхищался самыми прекрасными из них, обладающими утонченным существом, на ком охотнее всего останавливался взгляд его круглых, выпуклых глаз, странный взгляд, новый, присущий одному ему. В моем воображении вставали истории чужестранцев, пришедших к нему издалека, как этот фракиец Антистен, который совершал сорок стадий в день, чтобы услышать его, и как этот Евклид, который, благодаря запрещению афинян жителям Мегары входить в Афины под страхом смертной казни, вынужден был надевать женские одежды и, таким образом, переодетый и под покрывалом выходил из своего города с наступлением ночи, проходил долгий путь, чтобы присутствовать на беседах Мудреца, и на заре в том же переодетом виде отправлялся в обратный путь с невыразимым восторгом в груди. И я умилялся над судьбой элеатского юноши Федона — красавца, который был взят в плен на войне и продан содержателю публичного дома; он бежал из гнусного места к Сократу, получил, благодаря ему, выкуп и был принят участником в празднествах чистой мысли. Мне, действительно, кажется, что этот радостный учитель превзошел великодушием Назаретянина.

Может быть, Иудей, если бы враги не убили его во цвете лет, стряхнул бы с себя, наконец, гнет своих печалей, нашел бы новый вкус в спелых плодах своей Галилеи и указал бы своим ученикам другое Благо. Но Эллин всегда любил жизнь, любил и учил ее любить. Пророк и ясновидец, почти не знающий ошибок, он принимал все души, в которых его проницательный взор открывал силу; и в каждой из них он развивал и усовершенствовал эту природную силу, так что все они, проникшись его пламенем, расцветали в своем могучем разнообразии. Его величайшее значение являлось, именно, в последствии, которое враги ставили ему в упрек: а именно: что из его школы, где встречались честный Критон, и божественный Платон, и безумный Аполлодор, и прелестный Теэтет, подобный бесшумно текущему ручью из масла, — могли выйти сладострастный Аристипп, и Критий — самый свирепый из тридцати тиранов, и другой тиран — Харикл, и неукротимый нарушитель законов Алкивиад, который не знал границ своему преднамеренному распутству. «Сердце мое бьется гораздо сильнее, чем у карибантов, когда я слышу его речи», — говорил сын Клиник, изящный зверок, украшенный плюшем и фиалками, слагая ему самую дивную хвалу, какой когда-либо обожествляли человека; это было в конце пира, гости которого из уст Силена выслушали великое посвящение Диотима.

Какие силы мог бы возбудить во мне подобный учитель? К открытию каких мелодий привел бы он меня?

Прежде всего он пленил бы мое сердце своей редкой способностью чувствовать очарование ветхой красоты, облагораживать известной умеренностью обыденные удовольствия и показал бы мне цену, какую идея о смерти придает прелести всего земного.

Чистый и строгий, как никто другой, в своих поступках, он всю жизнь обладал утонченными чувствами, которые могли быть названы изящными создателями его ощущений.