Том 4. Туманные острова - [29]

Все сказали: хорошо. Игнат тратит всегда одну пулю, не будет в лесу подранков.

Игнат начал стрелять. Никто не знал, как тяжело Игнату стрелять. У него был чешский карабин с оптическим прицелом. Пуля всегда находила сердце — зверь умирал без мучений. Но после выстрела Игнат доставал из кармана и высыпал на ладонь белые лепешки лекарства. Уже три года он, не жалуясь никому, поддерживал сердце лепешками. Теперь каждый выстрел укорачивал жизнь, он чувствовал. Он пригласил охотника из поселка. Но первый же выстрел нового человека не повалил оленя. Зверь убежал, оставляя на листьях красные пятна. Через три дня, по крику сорок, его нашли в лесном бочаге.

Игнат опять взялся за карабин…

Воскресным утром племянница пошла на сеновал будить Игната к столу. Он спал, подложив ладонь под правую щеку. Он не проснулся…

Приехал со станции доктор:

— Сердце. Я ж ему говорил…

Бронзовая сосна стережет маленький холмик в лесу.

В таллинском парке

В Таллине в городском парке белки так же обычны, как воробьи. Уронишь на дорожку остаток булки — сейчас же с высоких дубов винтом — хвост кверху — опускается пара зверьков. Шумно делят добычу и тут же садятся закусывать. Еще десять шагов — на пне белки с воробьями подбирают зерна подсолнухов.

Велик соблазн у мальчишки схватить белку за хвост. Крадется из-за дубов, как первобытный охотник. Чья-то рука ложится мальчишке на голову. Наклоняется человек с книжкой в руках. Минуты две разговору. Мальчишка, придерживая панаму и шлепая по дорожке сандалиями, бежит к матери, которая вдали на скамейке читает газету.

— Работаете тут, в парке?

— Нет, я инженер. На пенсии. В парк прихожу подышать, заодно и мальчишек воспитываю. Года через три-четыре сам не тронет, а сейчас важно охладить охотничий пыл. Как вам нравится в парке?.. Вон там за поляной дом Петра Первого и дуб, им посаженный. — Разговаривая, человек кидает в сторону от дорожки обломки печенья…

В Таллине в городском парке белки так же обычны, как воробьи.

Призвание

Я хорошо не понял, то ли он судья, то ли должен следить за судьями, чтобы судили правильно.

Он сказал, что вот уже двадцать четыре лета подряд неизменно приезжает на эту речку, на это место. Стоим у старой бани.

— Пушок!.. Пушок!..

Тишина. Две луны. Одна на небе, другая в воде. В сухой траве, как детские погремушки, трещат кузнечики. Остывающий плес похож на темный котел. В нем лениво плещутся рыбы, белый пар переливается через край и растекается по лугу. В тумане ходят две лошади.

Ног не видно. Видно спины и головы. Видны в тумане верхушки сенных стогов. В лесу за поляной кричат совы.

— Пушок!.. Пушок!.. — зовет Николай Николаевич…

Мягкий, почти неслышный шорох двух крыльев. На банную крышу садится сова. Два больших глаза, моргая, настороженно смотрят вниз. В них отражаются блестки речной луны.

Сова ерошит перья и крутит головой при всяком подозрительном звуке.

— Ну как? — шепчет Николай Николаевич.

В прошлом году мальчишки принесли на кордон больного совенка. Николай Николаевич ловил для него мышей, ездил в город за витаминами. Совенок выжил. Он постоянно сидел на спинке кровати, охраняя сон своего спасителя. Потом совенка поселили на чердаке бани. Может, всю жизнь быть бы ему желанным пленником. Но однажды в потемках услышал он из леса призывный крик и отозвался. И потом уже целую ночь шла перекличка.

— Пы-у… — кричали из леса.

— Пы-у… — отзывался голос с банного чердака.

У кого сердце не дрогнет. Открыл судья окошко на чердаке…

Недели две каждый вечер возвращался Пушок на чердак и находил там приготовленный для него корм. Потом, видно, сам научился ловить мышей. Перестал прилетать. Но стоило в сумерках подойти к бане и, повернувшись к лесу, терпеливо позвать — являлся.

Зимою судья жил в Воронеже, а летом в двадцать четвертый раз приехал на Усманку, ну и конечно, в первый же вечер к бане. Позвал…

— Помнит. Вы подумайте, пережил зиму, потомство, наверно, выкормил…

Мы сидим у бани на снопах высохшей лебеды. Плавают в тумане лошадиные спины и головы.

— Пы-у! — зовет голос из леса.

— Пы-у! — отзывается с бани.

Шорох крыльев. Будто никого на крыше и не было. В сарае начинает возиться потревоженная куница, шуршит крыльями кобчик. В сетчатом ящике бегает кулик-веретенник.

Каждое лето Николай Николаевич выкармливает и выхаживает прорву лесной животины.

Подбитого воробья отнял у мальчишек, чайка запуталась в рыбной сетке, лосенок увяз в болоте, в сорочьем гнезде пастухи подобрали молодую куницу. Все находки поступают к Николаю Николаевичу. На прокорм лесной братии судья ловит мышей, червяков роет, мучных червей выращивает. Так проходит у него отпуск. Двадцать четыре лета подряд. Студенты с биостанции приходят в его «пансион», ставят опыты, наблюдают.

Хлопоты со студентами доставляют судье тоже немало радости. Я по первому разу принял его за профессора биологии. Может быть, он и стал бы профессором, если бы в восемнадцать лет верно определился в жизни. Однажды я осторожно спросил его о работе. Махнул рукой:

— Кажется, жизнь прожил наизнанку.

Он то ли судья, то ли должен следить за судьями, чтобы соблюдали законы…

Счастье и аисты