Том 4. Туманные острова - [28]

Стоит в музее очень древнее, запыленное чучело журавля. У Володьки давно зуб горит обновить чучело. Все, кто приезжает в музей, должны знать: живут на Хопре журавли. Известно, что журавлей на земле все меньше и меньше. И не каждый скажет теперь, что слышал, как кричат журавли.

Володька не может работать в дни, когда журавли улетают. Стоит, подняв голову, а журавли тихо кругами вьются и вьются. Выше и выше.

Прощаются. Хотят запомнить родное болото и речку, скрытую от мира полосою прибрежного леса.

Володьке для чучела нужен один журавль. Каждую зиму он строит планы, как сделать чучело, где поставить. В половодье Володька начинает осуществлять свои планы. Выследит место, где журавли ночуют, и начинает скрадывать. Осторожная птица. Потихоньку, где на лодке, где в сапогах по грязи, доберется к болоту, сделает засидку — ждет. Прилетают.

Надо не спешить с выстрелом, надо поглядеть. Кому еще придется так близко наблюдать журавлиную жизнь. Мерзнут ноги в холодной весенней воде, а глаза ненасытно глядят и глядят.

И вот видят глаза: начинаются на поляне журавлиные танцы. Качаются журавли, приседают.

Чем дольше глядит Володька на любовные журавлиные пляски, тем больше пропадает желанье стрелять. Наконец застывшей рукой он открывает стволы у ружья и кладет в карман патроны, набитые крупной дробью…

В заповеднике Володька говорит директору:

— Не выстрелил. Осторожная птица…

Зимой Володька опять начинает думать, как сделать чучело журавля. А весной все повторяется. Выслеживает. Глядит и… прячет патроны в карман.

До сих пор стоит в заповеднике старое, запыленное чучело. А никем не потревоженные журавли каждую осень кружатся, прощаясь с речкой, скрытой от мира широкой полосой степного леса.

Где на земле для жизни самое хорошее место?

Сердце охотника

Бронзовая сосна стережет бугорок земли.

Мы с лесником сняли шапки.

— Игнат Игнатыч?..

— Да.

Стоим и слушаем, как шумит синяя верхушка сосны. Он был ровесник этим березам, а сосна помнит детство его отца. Игнат Игнатович был особенный человек. Он мог починить лодку и фотографический аппарат, мотоцикл, ружье и гармонь. Я думаю, он мог бы даже заново сделать ружье и гармонь. И никакие инструменты, кроме тех, что лежат под оленьим рогом на верстаке, ему бы и не понадобились.

На тысячу километров вокруг не было стрелка лучше, чем он. Лес он знал так, что ученые в заповеднике вздыхали:

— Ведь это же пять диссертаций. Пишите…

Он не любил писать. Письма его были короткими: «Приезжай. Обо всем потолкуем».

Но он и разговорчивым не был. Случалось, мы часами шли молча, выбирая в лесу самые глухие места. Его глаза видели все. У леса от него не было тайн. Но сам он не то что берег в себе, что увидел, он был неразговорчивым потому, что вырос в лесу, и потому, что была у него к лесу любовь, которую нечем измерить. Как все влюбленные, он боялся растерять чувство невоздержанным словом. Я уважал его молчаливый мир. Может быть, поэтому мы стали друзьями.

Но он не был отшельником. Я слышал, как он поет. Старая церковь. В ней когда-то молились сосланные в лесную глушь за провинность монахи. Вместо креста теперь звезда из жести над колокольней. А в самой церкви устроен клуб. На сцене парни и девушки, и среди них Игнат Игнатович, сухощавый и длинный, как жердь. Он очень любил песни.

Он любил правду и не боялся сказать правду. Не всем в лесу правда была нужна, от этого у него были друзья и враги. Лесники, если случалась несправедливость, шли к директору, в профсоюз. Если не помогало — шли к Игнату.

И тогда Игнат шел к директору, в профсоюз и к партийному секретарю…

Он был мальчишкой, когда принцесса Ольденбургская бежала из лесного имения. Игнат слышал молву: «Ворота пораскрывали и пустили в лес благородных оленей». Оленей принцесса привезла из Европы. Игнат рос в лесу, и где-то рядом в глухой чащобе у речки жили олени. Их никто не видел, потому что было их пять или семь. Но они жили, и лес от этого казался бесконечно большим. Потом олени стали на глаза попадаться — тот видел, другой видел: «Рогатые, большие, людского глаза боятся».

Наконец Игнат тоже увидел. Под орешником лежал весь в солнечных пятнах маленький, ушастый теленок. А через неделю увидел на просеке зверя — на голове рога, как ветки дуба без листьев…

Когда у Игната побелели виски, оленей в лесу стало более тысячи. Олени попадались чаще, чем зайцы. Лес для них стал уже тесен. Пошли расселяться на юг, к Воронежу, и на север, под Липецк, а в заповеднике стали ходить стадами.

Осенью, когда поспевали помидоры и свекла, олени стадами, дождавшись захода солнца, отправлялись на огороды. Стали приходить жалобы, и лесники начали роптать: молодой лес губят. Держали совет в заповеднике. Решили: надо делать отстрел. Игнат тоже сказал: надо делать отстрел.

Всю жизнь Игнат берег это стадо. Волков стрелял, отгонял браконьеров, знал, что едят, где спят, где зимуют олени. Каждую осень желтые листья в лесу дрожат от рева зверей. В это время Игнат почти не бывал дома. Слушал, глядел, как морозный пар шел из ревущих глоток. Олени не знали выстрелов.

— Кто будет стрелять?

— Я буду, — сказал Игнат.