Том 4. Туманные острова - [21]

— Коля, никакого сравнения! — и показываем большой палец.

Механик-свинарь именинником ходит…

Ивану Хмаре, погибшему вместе с трактором в ледяной полынье.

* * *

В первый день прилета в Антарктиду я снимал пингвинов на острове Хасуэлла. Опасаясь, видно, что я наступлю на гнездо, один пингвин больно ущипнул меня сзади. От неожиданности я уронил на камни аппарат.

— Чепуха, сходи к Сироткину, — сказали летчики.

— А он кто?

— По должности — водопроводчик…

Я с некоторой опаской прошел мимо большой наковальни, мимо лыжи от самолета, перешагнул груду железа и оказался в комнате-мастерской.

Седой человек лет сорока поднял над глазом монокль, потрогал кнопки на моем аппарате.

— Хорошо. Вечерком заходите.

Так я познакомился с Андреем Сергеевичем Сироткиным. Аппарат работал исправно. Но я еще много раз заходил в мастерскую, чтобы поглядеть на работу водопроводного мастера.

Заходят в мастерскую два штурмана, кладут на стол два астрокомпаса самолетов Ил-18.

— Не знаем, что делать. Так собраны на заводе — в Южную Америку улетим вместо Европы.

Водопроводчик поднимает монокль, молча разглядывает сложные астрокомпасы.

— Хорошо. Вечерком заходите…

Проходит геофизик Петя Астахов, ставит на верстачок ящик. В ящике — еще ящик, потом еще. А там — сверхточный хронометр. Надо его перестроить, чтобы замыкал ток один раз в девяносто секунд.

— Хорошо. Посмотрю…

Геофизик облегченно вздыхает:

— Андрей Сергеевич, за эту штуку в Ленинграде мастера не брались…

В мастерской по соседству с пинцетами большие тиски, кузнечная наковальня и какой-то прибор, спрятанный под стеклянный колпак. Полный десяток готовых и еще не готовых заказов: часы, кинокамера, мясорубка, машина для проявления пленки, зажигалка, секундомер, пишущая машинка, объектив, машина для бурения льда. В городе это богатство пришлось бы поместить в пяти мастерских. Тут все делает один человек.

— Водопроводчик… Это что, в шутку?

— Да нет. У него главное дело — вода, отопление. А это так, между прочим…

* * *

И еще один человек за нашим столом — штурман Тихон Михайлович Палиевский.

Его комната по соседству с моей в доме под снегом. У штурмана всегда наготове душистый чай. Можно ворошить старые полетные карты и колоть орехи куском песчаника с острова Хасуэлла. Сегодня Тихон Михайлович лежит на кровати, задрав кверху ноги, и, кажется, в пятый раз читает радиограмму от друга, который летает где-то над Северным полюсом.

Тихон Михайлович тоже летал над Северным полюсом. Третий год летает у Южного полюса. Колем орехи. Говорим о житье-бытье в Антарктиде.

— Был у меня полет… Не знаю, седые волосы появляются постепенно у человека, или сразу в какой-нибудь час? Этот полет был два с половиной часа. Самые трудные полтораста минут в моей жизни. Все до мелочи помню. Угол сноса был двадцать четыре градуса, число — 24 марта…

Много летали, а в тот раз подумали: конец, будут ребята справлять поминки…

Надо было срочно вывезти людей со станции «Комсомольская». Это по дороге к «Востоку». Километров сто не дошел — вышло горючее. Мороз под семьдесят. Летать нельзя. Но если не вывезти, люди погибнут. Полетели. Пилотом был Яков Яковлевич Дмитриев. Сели около поезда.

Быстро посадили людей. Взлетать нельзя — обнаружили неполадку. Представляешь, что за ремонт при таком-то морозе! Целый день провозились. Потом пять часов грели моторы.

Бензину осталось — только-только добраться до «Пионерской». Это первая станция между Мирным и «Комсомольской». Вся станция — один домик в снегу.

Ночь. Даем полный газ — машина ни с места. Снег от мороза сделался, как песок, не идут лыжи, и все. Собрали фуфайки, все лохмотья, какие были. Уложили на полосу, облили бензином. По этой полосе и взлетели. А ночь приготовила еще одну «радость» — шторм! Переглянулись с пилотом: да-а… Чернильная темень. Где земля, где небо… Огоньков на крыльях не видно. По радио чувствуем: Мирный волнуется. «Пионерская» тоже волнуется. А нам нельзя волноваться. Собрался в комок, считаю километры, скорость и угол снова. Выйти на станцию — все равно что маковое зерно на полу в темноте разыскать. А на земле уже настоящая буря. В Мирном не чают увидеться с нами. Подбадривают. По этим бодрым словам чувствуем: положение — хуже некуда…

Загораются красные лампочки — горючего остается минут на десять. По всем расчетам станция должна быть где-то внизу. По-прежнему ни огонька. Прибор показал: проходим радиостанцию. Значит, полоса прямо по курсу. Днем бы мы увидели два ряда бочек. Теперь эти бочки для нас страшнее торпед. Берем круто в сторону.

Высота — сорок метров… еще меньше… Не видя земли, опускаемся в темноту. Удар. Тряска. Стрелка альтиметра дрожит на нуле. Земля! Никто ни слова. Открываем дверь — сущий ад, снежный ветер с ног валит. Не выключаем прожектор — может, увидят? Сами видим только ревущую темноту. Нас увидели. Подходят люди, держатся за веревку, чтобы не потеряться. Врач Володя Гаврилов первым вскарабкался в самолет: «Живы?!» Обнимают, чуть не плачут от радости. «Мы вам дали шестьдесят восемь ракет…» — «Мы ни одной ракеты не видели…»

— Вот какие бывают минуты… — Тихон Михайлович берет камень, колет пару орехов.