Том 4. Стихотворения - [4]

И нельзя было сердцу глядеть на нее – не любя.

В сердце вспыхнул обжог, напряженная сладость тоски,

Засновали кругом и сложились в ковер огоньки.

На летучем ковре я сквозь мраки весь мир облетел,

Всюду медь стала золотом, мир – золотой стал предел.

Расспросив соловьев, на черте соловьиных садов,

Я спаял ожерелье из лунных серебряных слов.

Стала легче дышать напряжением сжатая грудь,

Среброкованный Серп из-за гор показался чуть-чуть.

И как первый петух возвестил мне двенадцатый час,

Я весь мир заковал в золотой, в огнеблещущий сказ.

И как слышалось пенье предзорных вторых петухов,

Я качал ожерелье из лунных серебряных слов

И уж только хотел – до зари – я сверкнуть как заря,

От морей до морей загудела печаль, говоря…

Закачалась тоска, как дремучий безвыходный лес,

Золотой ободок, мне маячивший в далях, исчез.

И набатом послышался третьих тут вспев петухов,

Разорвалось мое ожерелье серебряных слов.

Растопилось все золото, брызнув к небесным краям:

И багряная медь потекла по закраинам ям.

Двенадцатый год

Из всех нам разсказов желанней и слаще

   О первой любви рассказ.

В ней звук небывалый и свет настоящий,

Колодец бездонный единственных глаз.

Из всех многозвездных сверканий и гроздий

Вечернюю – первую – любим звезду.

Кузнец, чьи – для Святок алмазные гвозди,

Декабрь наш – двенадцатый месяц в году.

   Чтоб вникнуть в скрижали

   Гаданий и снов,

   В ночи мы избрали,

   Издревле, из дали,

   Двенадцать часов,

России, чьи мощны и чащи, и реки,

Чьи горы небесный прорезали свод,

   Вещанье навеки –

   Двенадцатый год,

Что Рим мне! Что Галлы! Что рьяная Спарта!

Свечой мы копеечной были сильней.

В игре тут была ворожебная карта.

Россия – Москва – приняла Бонапарта

Такой безоглядностью ярых огней,

Что побыл в Москве – и закончен был в ней.

Пыланьем того рокового пожара,

Тем вскрытием льда, всеразлитием сил,

Как Божьим напитком, наполнилась чара,

Которую Пушкин ребенком испил,

И в отроке пламень так жгуче был явен,

Что, чуть просвирелил он первый свой вздох,

Как сонный мгновенно проснулся Державин,

Почуяв, что снова с Россиею Бог.

Сгорели. Воскресли. И было так надо.

И снова. Но где же из пепла исход?

Когда опрокинем на воинства Ада

   Двенадцатый год?

Над зыбью незыблемое

Шумит, шуршит и шелестит

  Шипучий вал, свой бег свершая.

Шершав шатучей влаги вид,

  Вода морей, она чужая.

Не пролепечет ручейком

  Ту сказку воркотливой няни,

В которой с чудом ты знаком,

  Вступая в мир по светлой грани.

В воде морей и нет реки,

  Хоть в Море все впадают реки.

А как шуршат нам тростники,

  Когда полюбим мы – навеки,

Навеки милое лицо

  Любовью расцветет в апреле,

И от души к душе кольцо

  Перескользнет под стон свирели.

Но эта летопись была

  В родной глуши лесного края,

Где гуд густой колокола

  Качают, в помыслы вливая.

Где в каждый день наш входит звон,

  Ласкает Божья близость храма,

И лики темные икон

  Овиты дымкой фимиама.

Но эта летопись цвела

  В краю, где в зимний сон тягучий

Внезапно входит вздох тепла,

  Под мартовской лиловой тучей.

Где Благовещенье, – как дух

  В полутелесной оболочке, –

От сердца к сердцу шепчет вслух:

  «Дарите синие цветочки».

Где с выси солнечных зыбей

  Нисходит тайна без названья, –

Где не стреляют голубей,

  А нежно чтут их воркованье.

Но эта летопись была, –

  Ее не предадим ущербу! –

Там, где, христосуясь, пчела

  Целует золотую вербу.

И вот чужой мне Океан,

  Хоть мною Океан любимый,

Ведет меня от южных стран

  В родные северные дымы.

И я, смотря на пенный вал,

  Молюсь, да вспрянет же Россия,

Чтоб конь Георгия заржал,

  Топча поверженнаго Змия!

Работница

…В пустыни Иоанна Крестителя Твоего дивиим медом воспитати благоизволил еси…

Требник

Познав, что дни проходят строго,

А не полетом мотылька,

Лишенный отчаго порога,

Внимаю, как гласят века: –

Одна работница у Бога,

Что тайну поняла цветка.

Пчела с прозрачным легким звоном,

Пока в дыму кузнец кует,

Не меньше трудится по склонам,

Своим трудам теряет счет,

И по обителям зеленым

Душистый собирает мед.

Жужжит причастница расцвета,

Летит лобзальница цветка,

Вся в хлопотах весну и лето,

Ей жизнь трудна, ей жизнь легка,

И полный сот, богатство это,

У ней берет моя рука.

О, вестник – ангелу соседний,

Живи, пчела, летай, звучи.

Твой дар другой, твой воск – с обедней,

И Солнце льет в него лучи.

Мы провожаем в путь последний –

Гореньем восковой свечи.

Зимняя

И в яви, и во сне,

  Я бусинки качаю,

В оснеженной стране,

  Где всюду ветер с краю.

Здесь всюду белый вид,

  Лишь с синеватым оком

Ворона пролетит

  В безмолвии глубоком.

Да в снеге сея знак,

  Ко мне проскачет близко,

Ведет свой след беляк, –

  От зайца рукописка.

Мелькнет вдали мужик,

  Вон розвальни, савраска.

И снова – дикий лик,

  Одна лесная сказка.

На восемь долгих лун

  Из облачной утробы

Доносится бурун

  И громоздит сугробы.

И в поздний час, и в рань,

  Среди ветров сугубых,

Везде деревья, глянь,

  В пушистых, белых шубах.

Но оттепель была

  Почти что здесь неделю,

Я бусинки сплела,

  Их в ветре колыбелю.

Ты думаешь, я кто?

  Волшебница какая?

Царевна ли? Не то.

  Моя судьба иная.

Весь белый мой покров.

  Старинной ели детка,

Боярышня лесов,

  Лишь зимняя я ветка.

Нежужжащия

Сонмы летящих, какая в вас нега,

Воздухом спетый танцующий стих.

Белыя пчелы с далекаго брега