Том 4. Произведения 1857-1865 - [3]

Победа, дружище, победа! Помнишь ли ты, как наш латинский учитель рассказывал о каком-то чудаке, который имел привычку говорить: veni, vidi, vici^*[1] (так, кажется? я признаюсь тебе, всю эту гнусную латынь позабыл, и даже mensa[2]просклонять не сумею); в то время мне даже не верилось, чтоб мог найтись такой чудак, и теперь пришлось на себе эту поговорку испытать!.. именно, братец, veni, vidi, vici! Но буду рассказывать по порядку.

Первым долгом, по выезде из Северной Пальмиры, я счел отправиться к себе в костромскую деревню и распечь там старосту. Прибавил, разумеется, при этом оброку. Но, признаюсь тебе откровенно, едва ли моя заботливость принесет какую-нибудь пользу, а староста даже прямо объявил мне (представь себе, какой грубиян), что хошь прибавляйте, хошь не прибавляйте, все-таки больше не получите! Однако ж я настоял на своем и прибавил. Но и за всем тем едва ли больше тысячи рублей в год получить придется! Я даже удивляюсь, право, как это у этих скверных мужиков денег нет! ну как, кажется, не найти каких-нибудь ста рублей с тягла (ведь с тягла, mon cher[3]) и не заплатить! И между тем нет, да и нет!

А впрочем, entre nous soit dit[4], с другой стороны, если взвесить хорошенько все обстоятельства, так ведь немножко свиньи и мы! Ну, на что мы, например, годны? Всякий хоть что-нибудь да умеет делать, только мы, что называется, ничевым ничего… Ты скажешь, что надо же кому-нибудь и ничего не делать, потому что это поощряет промышленность… может быть, ты и прав! А впрочем, я, кажется, зафилософствовался…

Во всяком случае, ты из всего сказанного выше можешь заключить, что родовые мои обстоятельства вовсе не блистательны. Ты сам знаешь, друг, какие я употреблял старания, чтоб улучшить свое положение! Два раза женился и всякий раз имел в виду что-нибудь получить, но богу не угодно было услышать мои молитвы. Оба раза за женами моими (ты знаешь, как я сердечно любил их!) имелось в виду вознаграждение только в отдаленном будущем, то есть по смерти престарелых родителей, и всякий раз, как нарочно, подруги мои переселялись в вечность гораздо прежде своих родителей, которые, вследствие этого, не только мне ничего не дали, но даже и три четверти оставшейся движимости захватили… Если б не это, то, конечно, я мог бы иметь теперь очень порядочное состояние.

Не стану описывать тебе дальнейшую мою дорогу из деревни до Крутогорска. Обо всем этом ты можешь прочесть обстоятельное описание в любом русском романе. Притом же, сознаюсь откровенно, я большею частью спал и просыпался только для того, чтоб закусить и выпить рюмку водки (кстати, поздравь меня, я больше не пью водки, да и тебе советую бросить, потому что это ужасно сокращает жизнь, а главное, портит цвет лица). Видел я, что по сторонам торчат какие-то березы, что иную станцию едешь по песку, другую станцию по глине, или, как здесь выражаются, по суглинку (язык здесь, mon cher, преуморительный), что через речки и овраги построены мосты и тому подобная дребедень. Представь себе, даже ни одного игривого происшествия! У одного смотрителя, правда, нашлась-таки женочка — преинтересная бабенка! однако пожуировать не удалось, потому что смотритель так и стоит над ней, точно селезень над уткою.

А знаешь ли, это именно чудная у тебя блеснула в уме идея, попросить у Каролины Карловны^* для меня письмо к Голубовицкому! Кто что ни говори, а женщины — это, братец, la puissance du jour![5] На Каролину Карловну хоть и указывают пальцами разные господа с огорченными физиономиями, а все-таки она сильная женщина и может сделать многое. Итак, ясно, что человек, желающий сделать в этом мире карьеру, должен устраивать ее через прекрасный пол. И согласись со мной (впрочем, ты уже давно в этом отношении со мной согласен, и я могу только назваться твоим благодарным учеником), что эта манера устраивать свои делишки не только не тяжела, но даже чрезвычайно приятна. Ибо само собою разумеется, что гораздо приятнее льстить и говорить комплименты хорошенькой женщине (которая за это еще и ручку даст поцеловать), нежели какому-нибудь плюгавому старикашке, у которого из носу табачные ручьи текут! Следовательно, что ж в этом есть, кроме естественного и всякому понятного желания устроить дела свои как можно приятнее? И с чего же, с чего некоторые беспокойные личности проповедуют, что такое устройство карьеры низко и подло?.. Но я опять зафилософствовался!

Разлетелся к Голубовицкому, как ты можешь себе представить, совершенным чертом. Новый петербургский фрак с принадлежностями, белый жилет с золотыми пуговицами, розовый галстух, воротнички à l’enfant…[6] одним словом, покуда я ехал от гостиницы, передо мною все эти мещанишки и купчишки и даже чиновники картузы снимали! Жаль только, что при гражданском платье нельзя аксельбантов привесить, а то я уверен, что меня приняли бы за флигель-адъютанта.

Когда я вошел в приемный зал, Степан Степаныч принимал просителей. Наружность у него именно такая, какую следует иметь начальнику. Он высок ростом и прям, руки держит сложенными назад, и надо, mon cher, видеть (ты расскажи это Каролине Карловне), как он распекает этих несчастных чиновников! Один из них до того даже сконфузился, что попросился выйти. Признаюсь, и я немножко обробел, когда он обратился ко мне с вопросом: «Вы кто такой?» Я, как и водится, объяснил ему, что я дворянин, не служить не могу, что наслышан много об его начальнической справедливости и т. д. Но все это было, кажется, напрасно, потому что дело объяснилось гораздо проще, как только я подал ему письмо Каролины Карловны. «А! это совсем другая речь!» — сказал он, улыбаясь, и начал читать тут же. Мне показалось, что он даже как-то особенно сделался весел, когда дошел до того места, которое, если ты не забыл, начинается словами: pendant deux ans monsieur de Wologchanine a fait son possible pour me distraire