Том 4. Поэмы, 1835-1841 - [5]

И горделиво расстилал

Над ним по прихоти своей

Шатер чернеющих ветвей.

Тут бой ужасный закипел,

Тут и затих. Громада тел,

Обезображенных мечом,

Пестрела на кургане том,

И снег, окрашенный в крови,

Кой-где протаял до земли;

Кора на дубе вековом

Была изрублена кругом,

И кровь на ней видна была,

Как будто бы она текла

Из глубины сих новых ран…

И всадник взъехал на курган,

Потом с коня он соскочил

И так в раздумьи говорил:

«Вот место — мертвый иль живой

Он здесь… вот дуб — к нему спиной

Прижавшись, бешеный старик

Рубился — видел я хоть миг,

Как окружен со всех сторон

С пятью рабами бился он,

И дорого тебе, Литва,

Досталась эта голова!..

Здесь, сквозь толпу, издалека

Я видел, как его рука

Три раза с саблей поднялась

И опустилась — каждый раз,

Когда она являлась вновь,

По ней ручьем бежала кровь…

Четвертый взмах я долго ждал!

Но с поля он не побежал,

Не мог бежать, хотя б желал!..»

И вдруг он внемлет слабый стон,

Подходит, смотрит: «это он!»

Главу, омытую в крови,

Боярин приподнял с земли

И слабым голосом сказал:

«И я узнал тебя! узнал!

Ни время, ни чужой наряд

Не изменят зловещий взгляд,

И это бледное чело,

Где преступление и зло

Печать оставили свою.

Арсений! — Так, я узнаю,

Хотя могилы на краю

Улыбку прежнюю твою

И в ней шипящую змею!

Я узнаю и голос твой

Меж звуков стороны чужой,

Которыми ты, может быть,

Его желаешь изменить.

Твой умысел постиг я весь,

Я знаю, для чего ты здесь.

Но верный родине моей

Не отверну теперь очей,

Хоть ты б желал, изменник-лях,

Прочесть в них близкой смерти страх,

И сожаленье и печаль…

Но знай, что жизни мне не жаль,

А жаль лишь то, что час мой бил,

Покуда я не отомстил;

Что не могу поднять меча,

Что на руках моих, с плеча

Омытых кровью до локтей

Злодеев родины моей,

Ни капли крови нет твоей!..»

— «Старик! о прежнем позабудь…

Взгляни сюда, на эту грудь,

Она не в ранах как твоя,

Но в ней живет тоска-змея!

Ты отомщен вполне, давно,

А кем и как — не всё ль равно?

Но лучше мне скажи, молю,

Где отыщу я дочь твою?

От рук врагов земли твоей,

Их поцелуев и мечей,

Хоть сам теперь меж ними я,

Ее спасти я поклялся!»

«Скачи скорей в мой старый дом,

Там дочь моя; ни ночь, ни днем

Не ест, не спит, всё ждет да ждет,

Покуда милый не придет!

Спеши… уж близок мой конец,

Теперь обиженный отец

Для вас лишь страшен как мертвец!»

Он дальше говорить хотел,

Но вдруг язык оцепенел;

Он сделать знак хотел рукой,

Но пальцы сжались меж собой.

Тень смерти мрачной полосой

Промчалась на его челе;

Он обернул лицо к земле,

Вдруг протянулся, захрипел,

И дух от тела отлетел!

К нему Арсений подошел,

И руки сжатые развел,

И поднял голову с земли;

Две яркие слезы текли

Из побелевших мутных глаз,

Собой лишь светлы, как алмаз.

Спокойны были все черты,

Исполнены той красоты,

Лишенной чувства и ума,

Таинственной, как смерть сама.

И долго юноша над ним

Стоял раскаяньем томим,

Невольно мысля о былом,

Прощая — не прощен ни в чем!

И на груди его потом

Он тихо распахнул кафтан:

Старинных и последних ран

На ней кровавые следы

Вились, чернели как бразды.

Он руку к сердцу приложил,

И трепет замиравших жил

Ему неясно возвестил,

Что в буйном сердце мертвеца

Кипели страсти до конца,

Что блеск печальный этих глаз

Гораздо прежде их погас!..

Уж время шло к закату дня,

И сел Арсений на коня,

Стальные шпоры он в бока

Ему вонзил — и в два прыжка

От места битвы роковой

Он был далеко. — Пеленой

Широкою за ним луга

Тянулись: яркие снега

При свете косвенных лучей

Сверкали тысячью огней.

Пред ним стеной знакомый лес

Чернеет на краю небес;

Под сень дерев въезжает он:

Всё тихо, всюду мертвый сон,

Лишь иногда с седого пня,

Послыша близкий храп коня,

Тяжелый ворон, царь степной,

Слетит и сядет на другой,

Свой кровожадный чистя клёв

О сучья жесткие дерёв;

Лишь отдаленный вой волков,

Бегущих жадною толпой

На место битвы роковой,

Терялся в тишине степей…

Сыпучий иней вкруг ветвей

Берез и сосен над путем

Прозрачным свившихся шатром

Висел косматой бахромой;

И часто шапкой иль рукой

Когда за них он задевал,

Прах серебристый осыпал

Его лицо… и быстро он

Скакал в раздумье погружен.

Измучил непривычный бег

Его коня — в глубокий снег

Он вязнет часто… труден путь!

Как печь, его дымится грудь,

От нетерпенья седока

В крови и пене все бока.

Но близко, близко… вот и дом

На берегу Днепра крутом

Пред ним встает из-за горы;

Заборы, избы и дворы

Приветливо между собой

Теснятся пестрою толпой,

Лишь дом боярский между них

Как призрак, сумрачен и тих!..

Он въехал на широкий двор.

Всё пусто… будто глад иль мор

Недавно пировали в нем.

Он слез с коня, идет пешком…

Толпа играющих детей,

Испуганных огнем очей,

Одеждой чуждой пришлеца

И бледностью его лица,

Его встречает у крыльца,

И с криком убегает прочь…

Он входит в дом — в покоях ночь,

Закрыты ставни, пол скрыпит,

Пустая утварь дребезжит

На старых полках; лишь порой

Широкой, белой полосой

Рисуясь на печи большой,

Проходит в трещину ставней

Холодный свет дневных лучей!

И лестницу Арсений зрит

Сквозь сумрак; он бежит, летит

Наверх по шатким ступеням.

Вот свет блеснул его очам,

Пред ним замерзшее окно:

Оно давно растворено,

Сугробом собрался большим

Снег, не растаявший под ним.

Увы! знакомые места!

Налево дверь — но заперта.

Как кровью, ржавчиной покрыт

Большой замок на ней висит,

И, вынув нож из кушака,

Он всунул в скважину замка,